Фрагмент из книги воспоминаний

ДЕТСТВО

До войны наша семья жила в Крыму, на окраине Ялты, в деревне Дерекой (теперь это город Ялта), ул. Амбулаторная, дом № 8 (?). Дом наш находился напротив недействовавшей мечети, во дворе которой были очень старые заросшие травой могилы; на них стояли (чаще - лежали) мраморные камни с арабскими письменами. По-видимому, это была очень почитаемая когда-то старинная мечеть. Перед входом в неё особняком находились две могилы, огороженные решётками, с высокими и торжественно-нарядными надмогильными камнями, сплошь заполненными арабскими письменами.

В нашем доме, с жилыми комнатами на втором этаже, в небольшом дворе и на улице Амбулаторной прошло моё детство. Здесь мы жили до дня тотальной депортации крымских татар - 18 мая 1944 года.

Вот одно из самых ранних моих воспоминаний.

Сегодня мама надела светло-зелёное платье со складочками и пуговками на груди, взяла меня за руку, и мы пошли по аллее к морю. Мне уже полтора года, я давно хожу и говорю, но продолжаю сосать материнскую грудь. Через какое-то время я требовательно говорю ей: Отур да вер меме. (Садись и дай мне грудь.) Когда я выросла, мама сказала, что я долго болела коклюшем, и потому, когда подошло время, врачи не разрешили ей отнимать меня от груди. Она говорила также, что врачи рекомендовали катать меня на лодке, и отец много раз нанимал лодку и катал меня по морю.

Помню, как в летнюю жару мама уводила нас на речку Дерекойку, где она отбеливала постельное белье на солнце: замачивала, намыливала и затем расстилала простыни и полотенца на горячие приречные камни. В наши с сестрой Эмине (Эммой) обязанности входило периодически увлажнять бельё. Мы там играли целый день прокладывали во влажной земле дороги, строили из песка домики, купались в запруде, ели взятые из дома горбушки хлеба, натертые чесноком и помидорами.

Во дворе нашего дома был кран, но за вкусной питьевой водой мама посылала нас с сестрой к дому со странным названием Панья, напротив которого находился кран с вкусной холодной водой. Мы держали в руках старинные татарские сосуды для воды, гугумы, из лужёной меди, вмещавшие около пяти литров. По форме они напоминали греческие амфоры: плоское дно, сужающееся кверху горло с крышкой, одна ручка. Но в походе за вкусной водой нас подстерегала опасность в виде козла-забияки, который всегда пасся недалеко с группой коз. При виде детей он, воинственно наставив рога, мчался на нас, и мы в страхе разбегались. Мне был около пяти лет, когда козел сбросил меня с мостика в крапиву. Я отделалась волдырями и испугом.

Я рано научилась читать и писать. Правда, писала печатными буквами. Мои друзья - Мерьем, Тина, Витя - называли меня Адой. И мне очень нравилось писать своё имя большими печатными буквами: А Д А.. А папа звал меня Адик, на мальчишечий лад: он очень хотел, чтобы я родилась мальчиком, а я получилась девочкой. Но я любила играть в мальчишечьи игры. У меня был лук со стрелами, я их делала сама. Была и рогатка, которую мне сделал двоюродный брат Дилявер из Ай-Василя. Я очень умело гоняла юлу. Мы их делали сами: отрезали брусок от ветки, заостряли его с одного конца, а сверху красили в разные цвета. Для того чтобы запустить юлу, нужна была хорошая плётка: её конец обматывали вокруг юлы, а потом сильно дёргали. Тогда юла заводилась, как мотор машины, и её надо было постоянно подстёгивать, чтобы она крутилась.

Ещё я умела играть в лянгу. Лянга - это круглый кусочек овечьей шкуры, к низу которого мы пришивали свинцовую пластинку, и тогда лянга хорошо взлетала. Били её только ногами, делая при этом разные замысловатые движения: попеременно двумя ногами; одной ногой, но только навесу (фигура так и называлась вúси); заводя ногу за спину (люра) и др. Выигрывал тот, кто набирал бóльший счёт.

Я бегала быстрее всех на нашей улице. Даже быстрее мальчишек. И ещё я не боялась бегать по каменной стене, ограждавшей старое кладбище. Стена эта была довольно высокая, выше моего роста,, сверху выпуклая и скользкая. На стенку я залезала с электрического столба. Раскидывала руки, как крылья, для равновесия, но больше для шика, и бежала до угла, где росла шелковица, хваталась за её ветви, поворачивалась и так же, раскинув руки, бежала назад. Девчонки боялись это делать, а я нет.

У меня была заветная мечта - иметь трехколёсный велосипед. Да, у меня уже был велосипед, но я его не любила: ободья у него были железные, он был тяжел и неуклюж на ходу. И вдобавок у него не было звонка. И вот однажды моя мечта сбылась: папин друг, дядя Волик, подарил мне совершенно новенький трехколёсный велосипед, на резиновых шинах, с мелодичным звонком, и я лихо, нажимая на звонок, ездила по нашей Амбулаторной улице и по соседней, Школьной.

В шесть лет меня отдали в детский сад, но в первый же день, после обеда, мне стало плохо (пищевое отравление), и мама забрала меня домой. Через год я опять пошла в этот садик. На этот раз я быстро адаптировалась и завела друзей Виталика и Мишу (кажется, Щербакова). Это были мои женихи так в детсаду дразнили мальчиков, игравших с девочками. Миша жил по соседству. Мать его была чертёжницей, и в доме у них всегда были большие листы ватманской бумаги. На них мы с упоением рисовали своих детсадовских «врагов» в самом непристойном виде. Так, одна девчонка, особенно досаждавшая нам своими дразнилками, была нарисована нами сидящей на горшке.

На прогулки мы ходили в испанской форме: поверх домашней одежды на нас, мальчиков и девочек, надевали одинаковые синие кофты с застёжкой на спине и синие же испанки пилотки с кисточками. Особой популярностью у нас пользовались испанки с красными кисточками, из-за которых всегда возникали споры. Считалось, что в такой одежде мы выражали свою солидарность с борющейся против фашизма Испанией. Впрочем, вряд ли мы, дети, понимали это.

Отзвуки событий в Испании доходили до нас, детей, не только в виде испанок. По соседству с нами, в доме Мазаллы Халил-ака (ака, агъа уважительное обращение к взрослым, особенно пожилым, мужчинам), квартировал с матерью мальчик из Испании по имени Дантик. Отец его воевал в Испании. Дантик хорошо говорил по-русски: по-видимому, мать была русской. Он ушел из моей жизни очень скоро и как-то незаметно.

В детском саду у нас была любимая игра: мы сами, без воспитателей, инсценировали сказку «Спящая красавица»; я обычно была принцессой. Для этой роли я сама сделала себе плюмаж из длинных полос белой бумаги. События в нашей сказке развивались точно по сюжету: принцесса укалывалась веретеном и засыпала. Потом приезжал принц, который должен был разбудить принцессу поцелуем, но эту сцену мы стеснялись играть и целомудренно заменяли поцелуй уколом колючкой.

Наш маленький балкон выходил на перекрёсток улиц Амбулаторной и Школьной. В дождливые дни мы с сестрой играли на балконе, слушали патефонные пластинки. Рамы балкона были исписаны нашими именами. (Двадцать лет спустя, перед выходом на пенсию, отец ездил в Ялту, чтобы восстановить с помощью сослуживцев свой трудовой стаж. Он пришел в наш дом; хозяйка, Елена Ивановна, приняла его очень приветливо и сказала, что знает его фамилию и имена детей по этим надписям на раме балконного окна.)

Сестра Эмма дружила с соседской девочкой Нэли (Нелифер) Аметовой. Их дом и двор были любимым местом наших совместных игр. У Нэли дома было пианино, и она научила нас с сестрой играть на нём: я могла исполнять только собачий вальс, а сестра играла и более сложные вещи, например «Баркаролу» Шуберта. У стены их дома были навалены длинные доски, которые превращались для нас то в поезд, то в пароход, на которых мы совершали воображаемые путешествия.. А на втором этаже в доме Нэли жил мальчик Витя Носов, у которого были интересные игры, например викторина, много номеров журнала «Мурзилка» и была настоящая овчарка Динго, которую он воспитывал в подарок пограничникам. Отца и мать Вити я не помню, но явственно вижу его деда, импозантного седого мужчину с белой окладистой бородой, который почему-то называл Витю Кóндратом. Встретив нас на улице, дед наклонялся, подставлял нам свою щёку, которую мы должны были целовать. И мы это делали всегда с удовольствием.

Дома у Вити мы часто играли в поезд: все стулья укладывали подряд, спинками на пол, усаживались каждый на свой стул-вагон и ехали, куда нам вздумается. Витя всегда был машинистом. Часто играли маленькую пьесу из казахской жизни. У меня была роль мальчика по имени Джереншé, сестра Эмма была моей злой мачехой Байбичé. Джеренше по ходу действия мучали, но всё кончалось хорошо, добродетель торжествовала. До сих пор помню свою коронную реплику: «Ах, эти женщины женщины! Нет у них ни ума, ни порядка в голове!»

Последнее предвоенное лето мы жили в Симеизе, где отец работал в каком-то санатории. На лето мы сняли комнату у самой шоссейной дороги. За обедом я ходила к отцу с судками (до войны были такие комплекты судков, насаживаемых друг на друга, с ручкой) мимо двух огромных индюков, которые страшно гоготали, когда я проходила мимо. У нас была увлекательная игра в камешки: пять круглых небольших камешек мы всегда носили в карманах. Игра состояла из последовательных шагов: на первом шаге один камешек подбрасывался как можно выше и одновременно правой рукой надо было взять с земли или стола как можно больше оставшихся камешек. Затем подбрасывалось сразу два камешка и т.п. Выигрывал тот, кто набирал бóльшее количество очков по количеству пойманных на последнем этапе камешек.

Там же, перед домом, росло раскидистое инжирное дерево с толстой горизонтальной веткой, которую мы называли самолётом. Эмма часто сидела на этом самолёте с книжкой в руках. Однажды она безмятежно читала, сидя на ветке, и вдруг с соседнего двора, из-за забора, прилетел камень и в кровь разбил ей голову.

В соседнем дворе, откуда прилетела эта «слепая пуля», был огромный общий дом. Каждый вечер кто-то крутил пластинку с популярной тогда песней «Дайте в руки мне гармонь...»

* * *

Крыша нашего двухэтажного дома была покрыта серыми оцинкованными листами. Взрослые попадали на крышу через чердачное окно, но мы, дети, любили сходить на неё с большой горизонтальной ветви инжира. Нужно было обладать смелостью, чтобы пройти по ней от основного ствола к крыше. Конечно, было страшно, но так хотелось проверить себя. И так хотелось туда, на крышу!

Вот я на крыше! Здесь жарко: оцинкованные листы пышут жаром. Но зато какой обзор! Я смотрю прямо на горы. Вон там, высоко в горах, одиноко белеет длинный дом. Знаю: это санаторий для туберкулёзных детей. Татары называют его Даласú.

А ниже Ай-Василь деревня, где живут все мои родственники по материнской линии. А справа от Ай-Василя Массандра. Там делают вино. Недавно наша детсадовская группа ходила туда на прогулку.

А теперь повернусь спиной к горам. Прямо передо мной крыша амбулатории. Наша улица так и называется Амбулаторная. Там, на втором этаже, живет моя подруга Алла. Её отец, художник, недавно написал мой портрет: я в купонном платье сине-белого цвета. Коротко остриженные прямые чёрные волосы, чёлка. Одна прядь торчит на макушке. Строгое, неулыбающееся лицо. Но теперь я с Аллкой в ссоре. В прошлое воскресенье, когда мы поднимались к верхней канавке запускать лодочки, она вдруг подняла камень и бросила в меня. Прямо в левый висок. Сегодня повязку сняли, но рубец, наверно, останется на всю жизнь.

Самое-самое интересное, ради чего я, дрожа от страха, пробираюсь на крышу по ветке, это возможность писать и рисовать. Я беру красные тутовые ягоды и рисую ими по горячим листам крыши. Красный сок сразу же синеет. Вот сейчас я нарисую волшебный цветок в форме кувшинки с зазубренными лепестками. Нет, лучше я напишу своё имя его я уже умею писать Бо-о-о-льшими печатными буквами пишу: А Д А. Интересно, кто-то сверху, с неба, увидит моё имя? Кто-то же должен его увидеть! Кто-то же есть там!

Я поднимаю голову и долго смотрю в ясное синее небо, льющее на землю, на крышу и на меня потоки тепла.

Это было 21 июня 1941 года.

Завтра была война…..

ВОЙНА

Война…. Мне было около восьми лет, когда она началась. И я совсем не помню её первого дня, не слышала обращений Молотова и Сталина к народу. Но война вошла в мою жизнь страшными картинами пожаров, бомбёжек, виселиц, голодом и.....депортацией.

Почти с первого дня войны Ялту бомбили немцы. Как только начинал звучать сигнал тревоги, мы брали в руки узлы и бежали в деревню Ай-Василь: там нам казалось безопасней.. В дни отступления Советской Армии мы жили в Араба-ёлу, у тёти Зюре. Днем все уходили за деревню, ближе к лесу, прятались в кустах ежевики, а ночью спали в подвале её дома. Подвал был специально оборудован дядей Рустемом: перед входом были навалены мешки, наполненные землёй; пол был засыпан сеном, а сверху застелен овечьими шкурами, на которых мы спали. Собственно, спали дети, а взрослые сидели и всю ночь читали молитвы. Одну из них, короткую, из трёх строчек, охраняющую от всех напастей, я, как и все, читала во время бомбёжек и обстрелов с моря и помню её до сих пор.

Красная Армия оставили Ялту накануне ноябрьских праздников 1941 года. И сразу же в городе начались ограбления магазинов; люди уносили всё, что попадалось на глаза: муку, картошку, одежду, игрушки. Мама с соседями побежали к продовольственным складам, которые были облиты керосином и подожжены уходящими войсками. Помню, как некоторое время мы ели картошку, пахнущую керосином.

Мы с соседскими детьми тоже побежали в город. Проходя мимо магазина «Пассаж», мы с сестрой увидели в его разбитых витринах разные игрушки. А на тротуаре валялись коробки с металлическими брошками в виде чаек, несущих в клювах пластинки с разными именами. Присев на корточки, я стала искать брошки с нашими именами. Не найдя нужного, я взяла сразу несколько коробок, и с этой добычей мы вернулись домой. Мама отругала нас за самовольный уход из дома и долго смеялась над нашими брошками: кому они нужны во время войны? Однако впоследствии, когда мы очень голодали, отец вместе с соседями пешком, с самодельной тачкой отправился «на обмен» в богатые степные сёла, и ему удалось обменять каждую брошку на одно яйцо. Так мы были реабилитированы в глазах мамы.

Уходя из города, советские войска вылили огромное количество вина из массандровских винподвалов прямо в речку Дерекойку. Несколько дней мимо нашего дома текла красная пенистая вода, сильно пахло вином. Люди ходили к тому месту, где из труб в речку стекало вино, и ведрами и чайниками черпали его. Но часовой, стоявший у трубы, стрелял в тех, кто подходил близко.

Вот так! Пусть стратегически важные продукты не достаются врагу! Но ведь всё это можно было раздать жителям, своим - советским - людям, руками которых всё это добро было сотворено и которых ожидало страшное военное лихолетье. Но о нас никто не подумал.

Как только немцы вошли в город, по рукам стали ходить листки, на которых было написано: «В городе Иерусалим открылося небо. Слыхали голос Спасителя. Напишите таких десять листов, передайте другим лицам». Мы с сестрой не знали, что это за город Иерусалим и кто такой Спаситель. Но чувствовали, что кто-то просит нас о помощи. И вечерами, при керосиновой лампе, мы писали такие листки и раздавали их своим знакомым. Потом заметили, что по городу ходят люди с нашитыми на груди и спине жёлтыми шестиконечными звёздами.

Поздняя осень 1941 года. Немцы уже в Крыму. Евреев, которые по приказу немецкого командования ходили с нашитыми на одежде шестиконечными звёздами, уже нигде не видно. В центре Ялты сооружена виселица, на которой висят партизаны - русский, татарин и цыган.

Однажды днём, когда я с соседскими детьми играла на улице, под нашим балконом остановилась немецкая грузовая машина. В кабине сидел молодой немец. Все разбежались, а я осталась: вот мой дом, чего же мне бояться! Немец не выходил из кабины, иногда посматривал на меня. Я осмелела и подошла ближе. Неожиданно он открыл дверцу кабины и сказал мне:

- Komm her!

Я испугалась и убежала в дом. Вышла на балкон. Машина всё ещё там И немец в кабине. Наконец машина ушла.

Через два дня эта машина вновь появилась у нашего дома. Я уже смело подошла к ней. Немец опять открыл дверцу и позвал меня. И я с трудом взобралась на высокую подножку и уселась на упругое кожаное сиденье. Немец улыбнулся, посмотрел на меня вопросительно и произнёс:

- Bon-bon?

Я уже знала, что такое бон-бон. Это плоские круглые леденцы, завёрнутые как длинные колбаски. Я утвердительно кивнула, и он протянул мне конфеты.

Надо бы что-нибудь сказать ему. И я спросила:

- Что такое Was ist das?

Я действительно не знала, что это значит. Он ответил с акцентом:

- Что это есть такое?

Наверно, он меня не понял. И я опять задавала свой вопрос, и он отвечал по-прежнему:

- Что это есть?

Тогда я спросила, как его зовут.

- Ernst, - сказал он, очень картаво произнося звук Р, и мне послышалось - Энст. Я назвала своё имя - Адилé. Он повторил:

- Adéle, Adéle - и что-то ещё добавил.

- Нет, не Адéле, а Адилé, - повторяю я, но он упрямо произносит по-своему: Adéle.

Эрнст приезжал ещё несколько раз и всегда вызывал меня, нажимая на клаксон. «Адиле, твой немец приехал», - говорила мама, и я сразу выбегала и взбиралась к нему в кабину. В последний свой приезд он долго что-то говорил мне, но я ничего не разобрала, кроме имени Adéle.

С первых дней войны обнаружилось отсутствие самых необходимых вещей: хлеба, соли, спичек, мыла, угля и пр., т.е. таких вещей, наличие которых не замечаешь в мирное время. Я с соседскими детьми стала ходить за дровами: мы обходили все близлежащие сады и собирали сухие ветки. Во время таких походов я открыла для себя красивые места в окрестностях нашего села. Вдоль речки, возле старой мельницы, мы вышли на поляну, сплошь заросшую крупными ромашками. Какое-то праздничное чувство охватило меня: вокруг высокие, до самой моей груди, крупные цветы с белыми головками, на которых ещё сверкают капли росы. Я сплела себе венок из ромашек, - не венок, а сияющий нимб. И никогда позже я не попадала на такую цветочную поляну. И, пожалуй, никогда позже, надевая красивые летние шляпки или меховые шапки из норки, лисы, я не испытывала такого праздничного чувства осиянности.

Настал 1944 год. В апреле советские войска освободили Крым. Конечно, мы все радовались: Наши пришли! Все были уверены: скоро война закончится, скоро жизнь наладится.

Не прошло и месяца....

ДЕПОРТАЦИЯ

Рано утром, 18-го мая 1944 года, нас разбудил стук в дверь. Вошел офицер с двумя солдатами и объявил, что все татары выселяются из Крыма. Посоветовал взять с собой как можно меньше вещей. На сборы дали 20 минут.

Мама ударилась в панику: муж в отъезде (его, как и всех мужчин, призвали в трудармию), на руках трое детей от двух с половиной до четырнадцати. С причитаниями она металась по комнатам. А офицер ходил за нею по пятам, присматривался к вещам, говорил, что ему у нас нравится, что он сам здесь будет жить.

Что же взять с собой? Вот это большое одеяло: хватит всем четверым укрыться. О документах (свидетельства о рождении, паспорт, трудовая книжка отца и др.) она и не вспомнила. Я же схватила свое самое большое «богатство» синий бархатный ридикюль с ручкой-петлёй, в котором хранились две нитки бус, и больше не выпускала его из рук. Мы вышли из дома с тем, что смогли взять в руки.

Вышли навсегда.

Офицер сам запер входную дверь и взял с собой ключи.

На месте сбора, у моста между Дерекоем и Ай-Василем, на узлах и мешках сидели соседи. Слышались громкие голоса, плач. Ждали долго. Время от времени кто-то уходил домой и возвращался с новыми вещами. Тут мама и спохватилась: не взяла ничего из еды и посуды. Старшая сестра с малышкой осталась на вещах, а мы с мамой садами по дороге идти боялись вернулись домой.

Двери были заперты, ключей у нас не было. Мама приставила к окнам балкона лестницу, разбила стекла, и я проникла в комнату. По совету мамы, взяла ножницы, кастрюлю, три большие ложки и одну маленькую (для младшей сестры). Сняла с подушки наволочку и насыпала в нее немного муки. Козу-поилицу, купленную две недели назад на последние деньги, мы отвели к соседке, казанской татарке. К ней же отнесли швейную машинку и большой персидский ковёр. Наверно, мама думала, что мы скоро вернемся.

В ожидании машин просидели до самого вечера. Рядом ходили солдаты и офицеры. Несколько раз попался на глаза и тот офицер, который утром заходил к нам. В его руках был мой новый зелёный портфель. В нем что-то звякало. «Наши серебряные ложки», сказала мама. Он взял их на её глазах.

Уже поздно ночью нас погрузили в грузовые машины и повезли через Ай-Петри на какую-то железнодорожную станцию. Ночью же нас посадили в товарные вагоны. Более бойкие и сильные заняли лучшие места на нарах. Нам досталось место на полу, у самых раздвижных дверей.

Первые дни нас не кормили. На каждой остановке все высыпали из вагонов. Женщины быстро сооружали очаги из камней, кирпичей, ставили на них кастрюли, чайники. Несколько раз мама пыталась сварить взятую из дому тушку курицы. Но не успевала вода даже закипеть, как раздавался крик конвойных: «По вагонам!». Раздавался протяжный свисток паровоза. И все бежали с горячими кастрюлями в руках и, на ходу цепляясь за протянутые руки, переваливались в вагон. Мама часто не успевала приготовить нам еду, но зато она оставалась с нами.

А сколько людей, особенно старых и больных, отстали от поездов и навеки разлучились с родными! А сколько умерших от голода и болезней остались на перронах и вдоль колеи после отхода поездов!

Через некоторое время в вагонах наладился какой-то быт. Были выбраны старосты, которые приносили и распределяли хлеб. На больших станциях несколько раз раздавали суп.

Ехали около двадцати дней. Грязь, антисанитария, запах немытых тел. Но мы, дети, быстро свыклись со своим положением, потому что не понимали всей глубины постигшей нас трагедии. У нас появились новые друзья. Как только поезд трогался, мы садились в дверях вагона, свесив ноги (двери закрывались во время переезда через мосты и другие, надо полагать, стратегически важные пункты), с любопытством смотрели по сторонам, радовались хорошей погоде и тому, что «мы едем, едем, едем в далёкие края» (из детской песенки тех лет).

Иногда в вагоне раздавалось грустное пение. В нашем вагоне у кого-то нашлась скрипка. А у старшей сестры был хороший голос меццо-сопрано. Её просили петь, и она пела старинные народные песни под аккомпанемент скрипки. Очень скоро, уже на второй неделе нашего скорбного пути на чужбину, начал складываться вагонный фольклор: сочинялись новые тексты, которые исполнялись на мотивы старых песен. Когда сестра пела:

Къолай дегиль ветандан айрылмакъ.
Биз агълемей, кимлер агълесин?
(Как трудно расставаться с родиной!
Кому же плакать, как не нам?)
все в вагоне подпевали и плакали.

Наша семья ехала без отца. Его, как и всех взрослых мужчин, за несколько дней до выселения мобилизовали в трудармию. Он был в Симферополе. Заночевал у знакомых. А на следующее утро явились офицер с солдатами и объявили о переселении. Отцу не разрешили вернуться в Ялту, и он поехал с хозяевами дома.

Мысль разыскать нас не покидала отца. 31-го мая, рассказывал отец, их высадили на станции Великоалексеевская (под Ташкентом) и повезли в какой-то совхоз, километров за 5 7 от железной дороги. Ежедневно в течение недели отец ходил оттуда на станцию в надежде узнать что-нибудь о ялтинцах. Утром 6-го июня он сидел в чайхане недалеко от станции. Кто-то крикнул, что идет очередной татарский поезд. Отец бросился к поезду. В каком-то вагоне увидел знакомых, которые сообщили ему, что мы в 17-ом вагоне.

«Бир этмиш хайырым вар эди», не переставала до самой смерти говорить моя мама, вспоминая этот день. Это был действительно великий день в нашей жизни. Это было наше спасение. И если никто из нашей семьи не умер в те трудные годы, то этим мы обязаны счастливому случаю, соединившему нас с отцом. И ещё, несомненно, трудолюбию и упорству матери.

Как она боролась за нашу жизнь! Выросшая в крестьянской семье, с детства работавшая на земле, она с первых же дней жизни на новом месте завела огород. Она научилась варить нам кашу из недозрелых кукурузных зерён. Из картофельных очистков пекла горьковатые на вкус черные лепёшечки. По ночам ходила поливать огород. Работала на износ, не жалея себя. И раньше всех ушла из жизни. И лежит она одиноко на кладбище в маленьком среднеазиатском городке, так далеко от своего родового погоста в Ай-Василе, где покоится прах всех её предков. Увы нам! Нет давно и того погоста. И других татарских кладбищ в Крыму нет: их стёрли с лица земли, построили там дома, а надмогильные камни растащили для строительных нужд. И живут там люди, не ведая, что ходят по костям многих поколений татар.

Далее отец поехал с нами. В тот же день, 6-го июня, наш поезд подошел к станции Хилково (ныне Бекабад) Ташкентской железной дороги. Выгрузились у полотна. Вскоре стали подходить грузовые машины, в которых нас повезли дальше, в колхозы и совхозы. Мы попали в совхоз со странным название Дальверзин № 2.

Жилье для спецпереселенцев не было готово. Несколько месяцев мы жили прямо на земле, под пыльными тополями, растущими перед школой. Позже нас разместили по баракам. Нам выделили маленькую комнату с цементным полом. Ели и спали прямо на полу.

Что было потом? Мы все часто болели. Зима 1944 1945 годов была очень холодной. Одежды и обуви у нас не было, поэтому мы с сестрой в школу не ходили. Голодали. Раз в день спецпереселенцам в общественной столовой .давали по тарелке супа. Хлеб, как и везде в те годы, выдавали по талонам. За хлебом обычно ходила я. Помню многочасовые очереди и упоительный запах свежего хлеба.

Через два года наша семья перебралась в город Беговат, где я окончила среднюю школу. Я рвалась учиться дальше. Но выехать не могла до получения разрешения из республиканского центра (в Ташкенте) по делам спецереселенцев. Долгожданное разрешение пришло 19-го августа, и 21-го я уже была в Узбекском государственном университете (Самарканд), на зачислении. И здесь мне дважды помог Случай: я приехала именно в день зачисления, ни днём позже, и я была зачислена без экзаменов, потому что в те годы медалисты не сдавали вступительных экзаменов.

* * *

Жаркий июльский день 1974 года. По дороге от Чуфут-кале вниз, к Бахчисараю, идет женщина. Из глаз ее бегут слёзы, рот кривится в мучительной гримасе страдания. Сердце разрывается от пронзительной, никогда прежде не испытанной боли. Это я, крымская татарка, впервые после депортации приехала в Крым, в Ялту, где я родилась. А из Ялты с экскурсионной группой поехала в Бахчисарай. Это потом я поняла, что мои слёзы были проявлением внезапно охватившего меня чувства сопричастности этой древней земле, горького осознания отнятой родины, насильственно обрезанных корней.

Земля моя! Родина моя! Ты маленький зеленый листок, прилепившийся к крутому боку нашей планеты. Но мои глаза смотрят только на тебя. Моя душа помнит тебя и стремится к тебе. Ты снишься мне до сих пор. В последнее время, вспоминая тебя, я часто плачу. Плачу безмолвно и горько...

Кому же плакать, как не мне?

Кому же плакать, как не нам?
Биз агълемей, кимлер агълесинъ?

УКРАИНА

Прежде я не бывала на Украине. Сохранилась в памяти только одна картина мая 1944 года: эшелон, в котором нас, крымских татар, везли в ссылку, медленно шёл мимо огромных терриконов. За ними разворачивались поля, на которых тут и там работали группы людей. Мы, дети, сидели у открытых дверей. И когда проезжали мимо работающих, кто-то из нас приветственно поднял руку. А они в ответ с хмурыми лицами помахали нам кулаками и лопатами и прокричали вслед что-то недоброе.

Как и все преподаватели вузов в советское время, я была активным членом общества «Знание». Уж не знаю, по какой причине, но Правление всесоюзного общества «Знание», находившееся в Москве, довольно часто командировало меня читать лекции из Самарканда на Украину. Так в 70 80-х годах я побывала в Ужгороде, Полтаве, Черкассах, Львове. У меня были две дежурные темы: «Русский язык как средство межнационального общения» и «Культура речи агитатора-пропагандиста». Из этих поездок запомнились несколько эпизодов.

В Ужгород из Москвы я ехала с группой лекторов-москвичей в спальном вагоне. На железнодорожной станции Чоп нас встретили и отвезли в комфортабельную обкомовскую гостиницу. Огромный конференц-зал обкома партии был полон. Конференция была посвящена проблеме межнациональных отношений в СССР. И вот заведующий соответствующим отделом Ужгородского обкома открыл конференцию на украинском языке. Следующий выступающий тоже стал говорить на украинском языке. И тут встал со своего места в президиуме важный московский гость и резко бросил в зал: Мы говорим о межнациональных отношениях в нашей стране, поэтому следует выступать на языке межнационального общения русском. Далее уже никто не осмелился говорить на украинском языке.

В своём докладе я говорила о русском языке как средстве межнационального общения, при этом апеллировала к авторитету В.И. Ленина, который в свое время писал, что русский язык нельзя насаждать из-под палки. И хотя это противоречило только что прозвучавшей установке московского партийного функционера, никто не обратил на это внимания.

На следующий день нас, гостей, возили по городу в машине самого председателя Ужгородского обкома коммунистической партии. Повезли и на пограничный мост между Украиной, Венгрией и Румынией. Мне разрешили одной ногой «перейти» границу: я так и постояла одна нога на нашей территории моста, другая за границей. Тогда я и представить не могла, что наступить время, когда я буду выезжать в страны дальнего зарубежья Германию, Турцию, Австрию, Японию, США, Францию.

На обратном пути из Ужгорода до Чопа нас тоже везли в обкомовской машине. И тогда я впервые по радио услышала грустную песню в исполнении Аллы Пугачёвой с припевом: Этим летом я встретилась с печалью, а любовь прошла стороной. Тогда у певицы была совсем другая манера исполнения – не нынешняя разухабисто-удалая, а нежно-женственная, проникновенная, мягкая.

До сих пор храню деревянную резную лакированную шкатулку с надписью «Львíв», которую мне подарили после выступления во Львове.. Там же, но уже на другом предприятии, мне подарили украинский рушник полотенце с традиционным красно-чёрного цвета национальным орнаментом на белом фоне.

Запомнилась также конференция агитаторов и пропагандистов в г. Черкассы. Это было в конце 70-х годов. Выступил мой московский коллега, профессор столичного вуза, специалист в области межнациональных отношений в СССР. Из зала ему стали задавать вопросы, в том числе такой: Вот известно, что в последнее время активизировалось национальное движение некогда депортированных крымских татар. Как Вы считаете, могут ли они вернуться в Крым? И профессор ответил: Нет, этого не случится, потому что крымские татары уже давно укоренились в Узбекистане, а в Крыму другая инфраструктура, для них там нет рабочих мест, и потому государство им этого не позволит.

Я с горечью проглотила и эту обиду, потому что знала, что мне не позволят встать и крикнуть в зал: Я крымская татарка! Мне больно это слышать! Это несправедливо! Я не согласна! Я хочу на родину! Я до сих пор тоскую по ней и вижу её во сне! Верните мне родину!

Тогда я ещё не знала, что пятнадцать лет назад это прокричал за меня поэт Борис Чичибабин:

Не удержать водою воду,
не загасить огня огнем,
верните родину народу,
его душа осталась в нем! [«Чёрное пятно»]

Тогда я не знала, что еще в 1961 году. Поэт звал нас, крымских татар:

...Шел, где паслись отары,
Желтую пыль топтал.
«Где ж вы, кричал, татары?»
Нет никаких татар...
Родина оптом, так сказать,
Отнята и подарена,

И на земле татарской
Ни одного татарина. [«Крымские прогулки»]

Тогда я не знала, что ещё в 1972 году Поэт восклицал:

Как непристойно Крыму без татар! [«Судакские элегии»]

Тогда я ещё не знала, что в 1987 году, когда журнал «Новый мир» собрался напечатать подборку стихов Поэта, в том числе и «Судакские элегии», и журналистка И. Роднянская попросила Б.Чичибабина изменить эту строку, он написал ей так: «Без татар Крым не Крым, ненастоящий Крым, не тот Крым, который видел, и который описал, и в какой на всю жизнь влюбился Пушкин, который видели и любили Толстой и Чехов, Ахматова и Цветаева, Паустовский, Пришвин, Сергеев-Ценский; это какой-то искусственный, экзотический, специально для курортников и туристов придуманный и сделанный заповедник....Они (татары) были исконным местным населением этой земли, они были народом, пустившим корни в эту землю, обжившим ее, одухотворившим ее названиями гор, поселков, мифологией, памятью, верой, мечтой, они стали и были душой Крыма. И когда эту душу искусственно, насильственно изъяли из тела и тело осталось без живой души, но с какой-то тенью ее, с каким-то кровоточащим следом ее, с памятью о ней, татар нет, а татарские названия остались, это не только трагично, грустно, страшно, но в этом есть что-то неподлинное, притворяющееся, неестественное, стыдное, непристойное.» [Из архива Б.Чичибабина.]

Тогда я и не догадывалась, что через десять лет (1990) вернусь наконец в Крым, что буду переживать вместе со всеми трудные 90-ые годы (развал СССР галопирующая инфляция купоны карбованцы новые «миллионеры» бандитизм «прихватизация» коррупция и пр.), что познакомлюсь со вдовой Б.Чичибабина, Л.С. Карась-Чичибабиной, что буду руководить заседаниями Первого и Второго международных Чичибабинских чтений в Крыму, что буду писать статьи о его творчестве.

Тогда, в далёкие 70-ые годы, я и думать не могла, что наступит такой час, когда всё вернётся на круги своя и я напишу такие строки:

и возвращается ветер
на круги своя
[Екклесиаст, 1, 6]

Всё вернулось на круги своя,
Хоть казалось навечно, навечно
Изгоняли. Но жизнь быстротечна
Я вернулась в родные края.

Я вернулось. И снова, как прежде,
Пряно пахнет сосновый лес,
И бездонное око небес
Озаряет лучами надежды.

И сбылись все мои мечты!
Даже камни твои мне милы!
Я целую родные могилы
Это ты, моя родина, ты!

Никогда, никогда, никогда,
Никогда я тебя не покину!
А Аллах позовёт всё отрину
И останусь с тобой навсегда.

РОДИНА

Рождение и смерть две золотые точки,
А между ними жизнь упругая струна.
И я иду по ней, мне тяжело, нет мочи,
Но я иду, тревог и радостей полна.

Как долго я жила с родиной в разлуке!
Как долго я ждала её вестей благих!
И вот вернулась я, и кончились все муки.
О Родина моя! Я здесь, у ног твоих!

И не нужны теперь мне все блаженства рая.
Прижми к своей груди, утешь и успокой!
Блажен, кто родился в чудесном этом крае,
Блажен, кто здесь найдёт последний свой покой!

Благодарю Создателя за то, что я дожила до этих дней!

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

С интересом прочла эссе Лидии Григорьевой «Синдром неузнавания» (ЛГ, № 25 26, 28 июня 4 июля 2006). Очень тонко и точно описан социально-психологический феномен, который вслед за автором можно назвать «дружеской психотерапией». Я читала и невольно проецировала всё на себя, на свою судьбу. И пришла к мысли, что существует смежный психологический феномен, который возникает на месте утолённой ностальгии.

Известна психологическая универсалия ностальгия, тоска по родине, по прошлому. Это чувство перманентно и неизбывно; оно «всплывает» неожиданно, когда, казалось бы, всё благополучно и даже прекрасно. Оно формируется по прихоти различных ассоциаций по сходству, смежности, контрасту и др. И никогда нельзя заранее предугадать его явление. Но когда оно внезапно охватывает человека, это всегда больно. Да, с этим чувством можно прожить всю жизнь, но оно всегда ищет какого-то выхода, и хорошо если творческого. И тогда могут явиться миру такие шедевры, как полонез М. Огиньского «Прощание с родиной», романы И. Шмелёва «Лето Господне» и В. Набокова «Другие берега».

Ностальгию может утолить только воссоединение с объектом тоски. Но и в этом случае она не «испаряется», а сублимируется, трансформируется в другое психическое состояние, которое укрепляет душу и приносит ей покой. Так происходит, когда человек после долгих лет жизни на чужбине возвращается на родину. Там изменилось всё: деревья выросли, дома обветшали и уступили место новостройкам; друзья тоже выросли и разъехались по городам и весям. Вокруг ни одного знакомого лица. Но человек радостен, спокоен и уверен в себе: он дома. Ничего плохого здесь с ним не случится. Всё, что обеспечивает такое самочувствие, находится внутри него в его душе, в его памяти: родные лица уже ушедших из жизни близких, смутные образы друзей детства; маленькие и большие события, свидетелем и участником которых был человек... Почти omnia mea mecum porto.

Как же назвать такое чувство? Это тоже психотерапия. Но какая? Воздействие малой родины малородинная психотерапия? Но так не говорится.

Я в полной мере испытала это чувство, когда в 1990 году, после почти полувекового пребывания на чужбине, вернулась на родину в Крым, откуда в 1944 году депортировали всех крымских татар. Я приехала в Симферополь, который был мне не знаком (я родилась в Ялте), в самые трудные годы начинались процессы деструкции советской системы. И тем не менее я сразу же почувствовала себя спокойной и уверенной: я дома. Это моя колыбель. Мне знакомы эти запахи. Я уже слышали эти песни цикад. Эти солнечные лучи когда-то нежно касались моих детских щёк.

Потом я поехала в Ялту. Вот наш дом. Я постучалась, и дверь открыла хозяйка, Елена Ивановна. Позже нашлись и две мои подружки Тина Мазур и Женя Ноздрина. А совсем недавно, в мае этого года, объявилась и соседская девочка Нина Кобличенко. Они меня помнят, помнят моих родителей. И я их никогда не забывала. Я помню даже синее атласное платье, которое носила мать Нины.

Вот уже шестнадцать лет я живу на родине. В моей душе покой и равновесие. Я общаюсь с людьми разных национальностей и нахожу с ними общий язык.

Я желаю мира и благоденствия всем живущим в Крыму и в Украине.

Я желаю мира и благоденствия всем живущим на Земле.

Да хранит нас всех Создатель!

Симферополь, 21 ноября 2006.