Мустафа Джемилев: "Если говорить об общем настрое по отношению к советской власти и к её руководителям, то в целом среди крымских татар считалось большим лицемерием и проявлением низменного холопства говорить о них что-то хорошее..."

     Несколько месяцев назад я обратилась к Мустафе Джемилеву с просьбой ответить на мои вопросы. Вопросы мои вращались преимущественно вокруг исторических сюжетов, участником и очевидцем которых был Мустафа-агъа. Особенно интересовали меня детали и подробности событий, поскольку только они дают возможность вдохнуть жизнь и приблизиться к реконструкции - пусть и не самого древнего, но уже ушедшего прошлого. Признаюсь, я не слишком рассчитывала получить ответы на мои вопросы, понимая, что при фантастической занятости и интенсивности общественно-политической деятельности М. Джемилева погружение в минувшее для него весьма проблематично. Каково же было мое удивление, когда спустя некоторое время я получила его пространные и обстоятельные ответы - полные живых наблюдений, а порой юмористических подробностей, - чтение которых доставило мне истинное удовольствие.
     Предлагаю читателю беседу с Мустафой Джемилевым.

Гульнара Бекирова

     Гульнара Бекирова: - Мустафа-агъа, в конце 1940-х - начале 1950-х Вы были ребенком, но, наверняка, есть какие-то яркие детские впечатления, воспоминания, которые оказали на Вас сильное влияние, способствовали формированию Вашего мировоззрения. Расскажите о них, пожалуйста.
     Мустафа Джемилев.: У крымских татар в местах ссылки, и особенно в годы комендантского надзора, основным удовольствием, по моему, было хождение друг к другу в гости по вечерам. В каждом доме существовал даже какой-то устный график этих хождений: они тогда-то приходили к нам, теперь наша очередь к ним сходить, к этим пока не пойдем, потому что они еще не нанесли ответного визита и т.п. Ходить в гости к тому или иному соседу, родственнику или знакомому подряд несколько раз, то есть без ответного визита, было не корректно не только по этическим соображениям, но еще и потому, что во время визитов гостей принимающая сторона выставляла на стол самое лучшее, что есть в доме - даже в самой бедной семье было немного припасено чего-то вкусного "для гостей". Так вот, во времена этих вечерних визитов гостей почти всегда были довольно откровенные разговоры, в том числе и зачастую на политические темы. Правда, мера смелости и откровенности разговоров зависела и от личности гостя. Если отец вел разговоры только на бытовые темы и всячески избегал политических вопросов, то было ясно, что он этому гостю не очень-то доверяет. Правда, таких гостей у нас было маловато. Но наша мать очень часто дергала отца, моргала ему, показывая в сторону детей - дескать, выбирай выражения, ведь они тоже слушают. Конечно, родители не боялись, что мы окажемся "павликами морозовыми", но опасались, что мы поделимся своими впечатлениями с друзьями, а потом информация дойдет и до нежелательных ушей. Зная это обстоятельство, я быстро прикидывался спящим и вдоволь слушал все откровенные разговоры. Так что мое мировоззрение в основном формировалось дома. Источник информации, конечно, не был научным, академическим - у моего отца не было даже среднего образования, но зато и без фальши, подтасовки и официальной лжи госпропаганды.
     Большое влияние на мое мировоззрение оказывал и мой брат Анафи, который старше меня на два года - он был в школе отличником, читал много книжек и учил меня выбирать зерна правильной информации из большой кучи официальной печатной макулатуры. Как заведутся какие-то копейки, мы сразу покупали довольно серьезные для нашего возраста книжонки. Зная это, наша мать, когда отправляла нас за какими-нибудь покупками, старалась всегда выдать ровно столько, сколько необходимо, ибо заранее знала, что вместо сдачи принесем какую-нибудь новую книжку. А потом, когда несколько повзрослел, основным авторитетом для меня был Исмаил Гаспринский, на "Терджуман" которого я нарвался в Ташкентской публичной библиотеке имени А.Навои в 1961 году. Когда я сказал отцу, что в публичке есть издававшийся до революции в Бахчисарае газета "Терджуман" и спросил, что ему известно об этой газете, у него от волнения даже слезы появились на глазах. Он взахлеб рассказывал, какой это был великий и святой человек, как они в свое время хранили номера этой газеты рядом с Кораном и т.д. Поскольку у него было такое страстное желание увидеть хоть один номер этой газеты, я пустился однажды на воровство - вырвал тайком из подшивки в библиотеке один номер газеты и привез домой в Мирзачуль (Это в 120-ти км от Ташкента). Отец долго таскал эту газету по гостям и на "дуа", показывал соотечественникам... Лишь через несколько месяцев я этот номер, уже довольно потрепанный, снова тайком занес в библиотеку и вложил незаметно в ту же подшивку.
     Поскольку "Терджуман" с 1883-го по 1905 год издавался параллельно и на русском языке, то я их быстро все перечитал, но дальше было сложнее, ибо позже вплоть до смерти И.Гаспринского в 1914 году и далее под редакцией его сына Рефата и Асан Сабри Айвазова до прихода большевиков она выходила только на крымскотатарском языке арабским шрифтом. И тогда я с помощью отца интенсивно начал учиться читать и писать арабской графикой. Учился я этому, конечно, не только для того, чтобы дочитать остальные имеющиеся в библиотеке номера "Терджумана" (там были еще и другие интересные вещи арабским шрифтом, например, крымскотатарские журналы "Янъы Чолпан", "Илери", "Окъув ишлери" и др.), но "Терджуман" все же был главным стимулом.

     - Приходят ли Вам на память случаи проявлений оппозиционности крымских татар, относящиеся к периоду конца 1940-х - первой половине 1950-х гг.? Каковы были настроения крымскотатарских спецпоселенцев в этот период?
     Побеги с мест поселений, несанкционированные властями поездки в другие города и села, конечно, были, но они мотивировались преимущественно не желанием продемонстрировать пренебрежение или протест к советской власти, а вполне прагматическими целями - навестить родственников, проститься с умершими в другом селе или районе близкими и т.п., хотя, конечно, люди знали, что может последовать суровая расплата. Если говорить об общем настрое по отношению к советской власти и к его руководителям, то в целом среди крымских татар считалось большим лицемерием и проявлением низменного холопства говорить о них что-то хорошее. Но поскольку говорить другое было крайне опасно, то этих тем в разговорах, особенно если нет особого доверия к собеседнику, старались избегать. При Хрущеве, конечно, негативных высказываний о власти и вождях было значительно больше, но это объяснялось только тем, что при нем высказываться было менее опасно, чем при предыдущем монстре.
     Были, конечно, и случаи довольно дерзких поступков. Например, у нас в селе Аим Андижанской области, где мы жили до 1955 года, рассказывали о таком случае. Комендант над "спецпереселенцами" там был некий Таджибаев - очень мерзкий и злой человек. Он и над нашим отцом измывался только по той причине, что однажды мой старший брат Асан, тогда еще несовершеннолетний мальчишка, отправился за пределы разрешенной 4-х километровой границы в соседнее село к врачу, чтобы лечить свой глаз. Так вот однажды глубокой ночью люди просыпаются от раздающейся с улицы песни, исполняемой гнусавым голосом и словами: "Каким я биль, таким оста-алься, орёль степно-ой, ка-зак лихой...". Смотрят в окно и видят, что это поет наш комендант Таджибаев, причем совершенно голенький, а сзади него идут двое молодых крымских татар и подбадривают его пинками: "Пой еще, сука!". Кажется, это было где-то в 1948 или 49-м году, когда на короткое время в СССР отменяли смертную казнь и говорили, что эти ребята получили по 25 лет. Но и Таджибаев тоже вскоре перестал быть у нас комендантом - все знали, как он голеньким послушно пел "орёль степной..." и потому при виде его не столько боялись, сколько прыскали со смеха.
     Был арестован и отправлен в лагеря на 15 или 25 лет и мой первый учитель в Аимской школе № 16 имени Ломоносова Мемет-оджа, вроде бы, за какое-то нехорошее прилюдное высказывание о "великом вожде"...

     - Запомнились ли Вам такие значимые исторические вехи, как смерть Сталина в марте 1953 года, апрельский Указ 1956 года о снятии режима спецпоселений. Какова была реакция на них в Вашей среде?
     В год смерти Сталина я учился уже в 4-м классе и, конечно, многое помню.
     Реагировали на это событие у нас дома и в школе прямо противоположно. Наш отец выразился так: "Nihayet, geberdi ya, kopek" ("Подох наконец, собака!"). А в школе, как и везде, разумеется, всеобщий плач, причем, преимущественно очень даже искренний, а не для показухи. У нас в школе был очень противный завуч - его фамилию не помню, но кличка у него среди учеников была "Чита", потому что очень был похож на знаменитую обезьяну из очень популярного тогда фильма "Тарзан". Он, обильно проливая слезы, официально сообщил нам на линейке эту весть и быстро удалился во внутрь школы. Я тихонько последовал за ним. Мне было очень интересно выяснить для себя, в самом ли деле он так уж расстроен смертью человека, о котором так красочно выразился мой отец, или все же халтурит. Так вот он, этот "Чита", вошел в пустой класс, прислонился к стенке и, систематично ударяясь головой об эту стенку, рыдал и визжал от горя так, что будто бы уже конец света. Плакали все - и преподаватели, и дети, кроме небольшой группы крымских татар. А наш староста и отличник Бекмамбетов Решат подошел к нам и говорит: "Balalar, bakiniz - herkes aglay, yalniz bizimkiler aglamay. Aglamak kerek - aglamasak belkim bizlerni yada babalarmizni kaparlar. Men sogan ketirdim. Kozlerinizge okalaniz da, kozyaslar ciksin..." ("Пацаны, смотрите - плачут все, кроме наших. Надо поплакать, иначе пересадят нас или наших отцов. Я принес лук. Потрите глаза, и пусть появятся у вас тоже слезы..."). Правда, натирать глаза луком мы не стали, а быстро удалились, так как на линейке к нашей великой радости был объявлен трехдневный траур и, стало быть, освобождение от занятий в школе.
     Еще до апрельского указа 1956 года наблюдалось некоторое послабление в вопросах передвижения крымских татар. Если раньше крымским татарам вообще нельзя было ни при каких обстоятельствах покидать свои места поселений, то в 1955 году появилась так называемая "вербовка" рабсилы из числа крымских татар в другие места страны. И наша семья по этой "вербовке" переехала из села Аим Андижанской области в г.Ангрен Тащкентской области. Так что апрельский указ застал нас уже в этом городе, где вся наша большая семья из семи человек жила в одной комнате барака для вербованных переселенцев. Этому указу, конечно, обрадовались, так как появилась возможность передвигаться и дальше. И мы вскоре, точнее, в том же 1956 году, переехали по приглашению брата отца в г.Мирзачуль (переименованный позже в г.Гулистан), который жил в этом городке и с которым отец не виделся более 12-ти лет.

     - В последние годы на страницах крымскотатарских газет развернулась дискуссия о зарождении и становлении национального движения. Можете ли Вы что-либо рассказать об этом - из личных воспоминаний?
     М.Д. Действительно, в этом вопросе очень много мнений. Одни, например, считают, что отсчет следует вести с 18 мая 1944 года, поскольку, мол, сразу же были кое-какие письма Сталину и его приближенным насчет несправедливости и необоснованности выселения, по мнению других - с начала первых арестов или иных репрессивных мер властей на местах ссылки за подписание документов или иные действия с требованием возвращения на родину, третьи - с момента написания первого коллективного обращения с подписями наших бывших номенклатурных соотечественников, четвертые - с момента направления первой делегации в Москву и т.п.
     Некое движение, на мой взгляд, стало зарождаться сразу после ХХ съезда КПСС, где говорили о незаконных репрессиях и депортациях в период "культа личности", а также после принятия решения о возвращении на свои земли нескольких репрессированных народов - чеченцев, ингушей, карачаевцев, балкарцев, калмыков... В письмах и петициях, подписываемых преимущественно нашими бывшими героями войны, участниками партизанского движения, некоторыми руководителями бывшего Крымского АССР, выдержанными, кстати, в очень верноподданнических и лояльных к власти тонах, поднимался вопрос, в смысле "А почему нас не возвращают?..". Но говорить о том, что именно они были зачинателями и руководителями Движения, думаю, было бы неверно. Но я не разделяю и точку зрения других соотечественников, в частности, Айдына Шемьи-заде, который пишет, что будто бы коммунистов - крымских татар выдвигали на первый план сами гебисты, чтобы потом взять под контроль все Движение. Просто, считалось логичным, что подобные письма в первую очередь должны подписывать люди, имеющие заслуги перед советской властью и, стало быть, не особо рискующие быть сразу же арестованными. Но верно и то, что очень скоро многие коммунисты стали неким тормозом в нашем Национальном движении поскольку всерьез считали, что нашу проблему решит только "родная партия", а всякие обращения на запад, направление туда информации о беззакониях против нас, связи с правозащитниками иных национальностей нанесут вред нашему народу. Например, занимавший одно время лидирующее положение в Национальном движении бывший партизан и коммунист Бекир Османов открыто заявлял, что если узнает, то лично сам донесет в КГБ на каждого, кто будет отправлять наши обращения на запад. Я не думаю, что он и в самом деле на кого-то доносил или собирался донести, скорее всего, он мог такое говорить в расчете на вездесущие гебистские уши, но они и в самом деле исходили из того, что в отношении нашего народа "родная партия" совершила только лишь досадную ошибочку и надо только доходчиво разъяснить преимущественно "здоровым ленинским силам" в партии и правительстве, что мы никакие не враги советской власти, а очень хорошие и верноподданные, которых следовало бы вернуть на родину. Впрочем, другой активист нашего Национального движения и тоже член КПСС Джеппар Акимов, осужденный в начале 1970-х к трем годам лагерей "за клевету на советский строй", был совершенно иного склада и с ним я поддерживал очень тесные и дружественные отношения до самых его последних дней.
     Впервые письмо по нашему национальному вопросу, которое, начиналось словами "Дорогой Никита Сергеевич..." попало ко мне в руки в 1959 году, когда я учился в 10-м классе. Хотя тональность петиции мне была не совсем по духу, но то, что говорилось о необходимости возвращения крымских татар в Крым, меня здорово вдохновило и я тогда, помню, даже написал маленькое стихотворение на эту тему. Через свою сестру Васфие, которая давала мне почитать ту петицию, я упорно добивался, как бы познакомиться с теми, от кого эти петиции исходят, но она категорически отказалась сообщить мне у кого взяла экземпляр, так как, оказывается, ей это дали под большим секретом. В 1961 году я переехал в Ташкент, и там уже началась эпопея с "Союзом крымскотатарской молодежи", о которой Вы знаете.

      - Было ли Вам, в Вашей среде что-либо известно об аресте и суде над Энвером Сеферовым и Шевкетом Абдурахмановым в год суда (1961) или чуть позже. Понятно, что об этом нельзя было узнать из советских газет, но, возможно, ходили какие-то слухи, было что-то известно от родственников, знакомых. В каком году, с появлением какого явления(ий) связано, по Вашему мнению, образование крымскотатарского движения как своеобразной институции - со своей структурой, с центром, куда поступала информация об арестах и судах над крымскими татарами; готовились акции движения?
     В кулуарах наших собраний в рамках создания "Союза крымскотатарской молодежи" в 1962 году был разговор о неких мужественных людях из г.Чирчика, которые распространяли листовки и потом были арестованы. Говорил об этом, насколько помню, то ли Умеров Сеит-Амза, то ли Омеров Марат. Но конкретные имена не назывались. Видимо, они и сами не располагали исчерпывающей информацией. Причем, оговаривалось, что об арестах не следует говорить на нашем собрании, дабы не напугать сразу молодежь.
     Разгром "Союза крымскотатарской молодежи" вызвал в народе неоднозначную реакцию. Было много обывателей, которые говорили: "Серсемлер, къарынлары тойду да, энди Къырымны истемеге башладылар. Бунларын себебинден халкъымызнын башына даа буюк белялар ачыладжагъындан хаберлери ёкъ..." (То есть в смысле: "Вот же придурки, перестали голодать, так теперь им и Крым подавай. А то, что из-за них на голову народа может нахлынуть новая беда, они не ведают..."). Но очень скоро, всего через 3-4 года, те же люди, которые нас называли "придурками", сами стали инициативниками, то есть включились в Национальное движение.
     В петиционную кампанию включались все больше и больше людей. Сперва под обращениями и петициями собирали подписи только именитых людей, потом стали проводиться массовые собрания, собирать подписи всех желающих и отправлять большие делегации в Москву для вручения этих обращений в государственные инстанции. Коль скоро это сопряжено с немалыми материальными расходами, то одновременно с подписями собирались и деньги. Собирались деньги и на свадьбах.
     Делалось это так. Кто-то из инициативников брал у музыкантов микрофон, говорил несколько слов о национальной проблеме и нашем движении и потом объявлял, что сейчас выйдут танцевать "Ватан оюну" ("Танец родины") двое молодых людей, и деньги, которые будут им вручены в ходе танца гостями свадьбы, будут переданы не музыкантам, как обычно, а пойдут в фонд Национального движения. Иногда против этого возражали хозяева свадьбы и музыканты - первые из-за опасения, что завтра же их начнут "дергать" гебисты, а вторые - преимущественно по меркантильным соображениям, поскольку больше всего денег поступало именно во время этого танца. Но, правда, открытые возражения бывали редко, поскольку в этом случае они теряли свой авторитет в народе. Иногда хозяева свадьбы выражали готовность передать в кассу Национального движения соответствующую сумму из своего кармана, но чтобы только не проводить "Ватан оюну", но такое предложение обычно не принималось, поскольку преследовалась цель не только собрать деньги, но и пропагандировать Национальное движение.
     Отправленные в Москву делегаты ходили по инстанциям, передавали народные обращения с подписями, а их копии разносили также по различным редакциям, передавали писателям и общественным деятелям, а потом писали отчет о своей деятельности с подзаголовком "Информация № ... о деятельности представителей крымскотатарского народа в Москве". Первая такая "Информация" вышла 29 июня 1965 года. Эти информации и тексты наших обращений по национальному вопросу в различные инстанции были основными документами, которые зачитывались на собраниях во всех местам проживания крымских татар. Время от времени, разумеется, на наших представителей в Москве делали облавы и выдворяли обратно, а уже на местах ими "занимались" местные органы.
     Можно, видимо, утверждать, что структуры в форме "инициативных групп" начали в массовом порядке появляться именно в это время, то есть с первой половины 1965 года. Для координации деятельности инициативных групп и вообще всего курса Национального движения собирались Республиканские совещания инициативников, куда приходили преимущественно наиболее известные и авторитетные активисты Национального движения из различных городов и областей. Они тоже выпускали свои "Информации", которые также массово распространялись в народе.
     Первая систематизация репрессий против участников нашего Национального движения была предпринята мной в начале 1969 году во время написания текста "всенародного протеста" под заголовком "Прекратить произвол и репрессии! Вернуть крымскотатарский народ на родную землю!", под которым было собрано несколько десятков тысяч подписей. Писали документ в одной деревушке под Москвой, куда был доставлен для работы огромный архив Национального движения. Описание репрессий в этом документе начинается как раз с процесса Энвера Сеферова и Шевкета Абдураманова.
     Позднее, в 1976 году, этот текст был опубликован в Амстердаме в составленном мной сборнике "Ташкентский процесс. Суд над десятью представителями крымскотатарского народа (1 июля - 5 августа 1969 г.)". Кстати, в предисловии к этой книге пишется: "Видимо, составителю этого сборника не хватило времени отредактировать его до отправки. Редакция постаралась по возможности выполнить эту работу...". Действительно, меня арестовали в г.Гулистане еще до окончания работы над этим сборником, а все рукописи забрали при обыске. Но основная часть работы была мной уже отпечатана в 4-х экземплярах, которые, сразу же после выхода из-под пишущей машинки, рассылались в три разных хранилища. После моего ареста друзья (этим занимался в основном Ильми Аметов) быстро отправили один экземпляр за границу. В составленном мной сборнике, правда, не было этого "всенародного протеста" и некоторых других документов - там были только материалы по процессу 10-ти. Редакция амстердамского издания пополнила этот сборник этим и некоторыми другими ранее отправленными туда документами и фотографиями, очевидно, чтобы дать более полную панораму крымскотатарского Национального движения.

     - Были ли Вы лично знакомы с Энвером Сеферовым и Шевкетом Абдурахмановым? (Среди подписантов одного из обращений 1976 года в Вашу защиту я встречала подпись "Энвер Сеферов", что свидетельствует (если, конечно, это не полный однофамилец) по меньшей мере о том, что Сеферов и после отбытия срока не отошел от борьбы, да и в "своем" процессе, как мне показалось, он был "главный"). Если да, что Вы можете о них рассказать?
     М.Д. С Шевкетом Абдурахмановым я не был знаком - он после отсидки вроде бы как-то отошел от движения. Во всяком случае, не располагаю информацией. Энвер Сеферов оставался активистом Национального движения (с некоторыми перерывами) до конца своих дней, до трагической гибели в автокатастрофе в 1989 году. Кстати, его супруга уверена, что это была не просто автокатастрофа, ибо гебисты неоднократно угрожали ему в том числе и физической расправой, если он "не перестанет мутить воду".
     Он действительно подписывал петицию в 1976 году с протестом против репрессий в отношении меня, а потом приезжал и на мой закрытый процесс в апреле 1976 года в Омске. На сам процесс его и многих других, в том числе академика А.Сахарова и его супругу Е.Боннер, разумеется, не впустили, так что я его тогда не видел. Лично с ним познакомился уже в мае 1989 года, когда переехал с семьей в Крым. Он активно участвовал на совещаниях активистов национального движения, которые начали регулярно проводиться в селе Уч-Козь Карасубазарского района в доме Кашка Веджие.

     Процесс над Сеферовым и Абдурахмановым был начат в связи "с заявлениями граждан", дело "Союза крымскотатарской молодежи" - по заявлению некоего Неметуллаева. Действительно ли были такие граждане, которые "по зову души" сообщали в соответствующие органы о деятельности людей, которые "проводят антисоветскую деятельность", либо это была стандартная формулировка органов, чтобы прикрыть работу своих штатных или внештатных агентов? Не припоминаете ли Вы, кто такой человек по фамилии Неметуллаев?
     М.Д. Разумеется, дело было не в "заявлениях граждан". Это излюбленный приемчик органов - представлять дело так, что будто они предпринимают меры против "антисоветчиков" и "клеветников на советскую власть" не по своей инициативе, а по заявлениям "возмущенных граждан". Неметуллаев, по-моему, учился в Ташкентском ирригационном институте, но точно утверждать не могу. Это был очень невзрачный и малообщительный паренек. После провала организации больше подозрений, и не без оснований, было на одну девицу, тоже студентку, а о Неметуллаеве стало известно вроде бы уже после освобождения Умерова Сеит-Амзы.

     - О "Союзе крымско-татарской молодежи" Вы достаточно подробно рассказали в письме Петру Григорьевичу Григоренко, которое вошло в книгу Андрея Григоренко "А когда мы вернемся". Тем не менее, было бы интересно расширить и конкретизировать знания о "Союзе..." - возможно, по цензурным или иным соображениям какие-то факты в книгу не вошли. К тому же недавно было рассекречено надзорное дело Прокуратуры СССР Марата Омерова и Сеита-Амзы Умерова. Помните ли Вы, в частности, еще кого-то, кто участвовал в собраниях, кроме упомянутых в тексте книги Марата Омерова и Сеит-Амзы Умерова (впоследствии осужденных), Рефата Годженова, Ахмеда Асанова, Велита Газиева, Гомера Баева, Эскандера Ибраимова, Сейрана Кубединова?
     М.Д. Говорят, у Рефата Годженова есть список 27-ми членов организации, я у него спрошу при случае. Но этот список тоже, полагаю, не полный. Например, на первом собрании с моим участием были одни люди, а на второе собрание некоторые из них не пришли, но появились новые....

     - Как Вы думаете, почему посадили именно Омерова или Умерова - потому что именно они были основателями и лидерами этой организации, либо главную роль сыграли какие-то иные причины - например, то, что оба были замечены в "националистических проявлениях" в течение нескольких лет - Омеров с 1958 года, Умеров - со службы в армии?
     М.Д. Оба они занимали лидирующее положение на наших собраниях, но более лидером был Омеров Марат - очень эрудированный человек, автор проекта устава, программы организации и текста клятвы его членов. Умеров Сеит-Амза, к тому же, был тогда единственным среди крымских татар студентом юридического факультета Среднеазитского государственного университета, куда обычно крымских татар не брали. Не исключено, что при его приеме допустили какую-то оплошность - потеряли бдительность и не обратили внимание на его национальность. Возможно, и это обстоятельство послужило дополнительным доводом для его ареста.

     - Как Вы полагаете сегодня, может быть, прав был Велит Газиев, который, как Вы рассказали в письме к П.Григоренко, был категорически против создания организации с клятвами, программой, отделами и т.п. Ведь организация действительно просуществовала очень недолго - и, как мне показалось, именно из-за своей четко выраженной структурности - в СССР очень не любили создания организаций, помимо тех, которые учреждала сама Родина...
     М.Д. Трудно сказать. Разумеется, если бы точно знали, что всего через несколько недель после начала наших собраний пойдут аресты, многие бы туда, наверное, вообще бы не ходили. Создание организации, во-первых, дало возможность собирать молодых людей и со всей откровенностью говорить о проблемах народа и необходимости что-то предпринимать для их решения, то есть озадачить людей. Во-вторых, аресты и исключения из институтов позволили провести некую "селекцию" среди наших молодых соотечественников - трусы шарахнулись в сторону и старались больше никогда не "засвечиваться" на разных наших последующих собраниях, а другие начали думать над иными путями и формами деятельности в том же направлении. Интересна была реакция на аресты самого Велита Газиева, которому это известие я сообщил первым. Он сжал зубы, процедил: "Я так и знал!.. Вот же сволочи!" и сразу же начал думать о том, что бы предпринять для освобождения ребят. Какой-то паники или испуга я у него вовсе не заметил. Он быстро распрощался со мной и ушел, сказав, что ему надо попрятать или поуничтожать кое-какие бумаги.

     - Меня интересуют те события, которые предшествовали Вашему первому процессу - 1966 года. Помните ли Вы, что это за история, упоминаемая в одном из документов надзорного дела: "22 марта 1965 г. Джемилев посетил редакцию газеты "Ленин байрагъы", обвинил сотрудников редакции в том, что они мешают решению вопроса о возвращении татар в Крым, заявив при этом, что он ненавидит коммунистическую партию и боится коммунистов как своих "опасных врагов": 29 марта Джемилев был приглашен в редакцию на беседу, где ему пытались разъяснить ошибочность его взглядов. Однако он заявил, что не согласен с политикой партии по национальному вопросу и предложил присутствующим в знак солидарности с ним сдать свои партийные билеты". Прокомментируйте по возможности этот эпизод.
     Разумеется, все помню, хотя, конечно, уже не во всех деталях.
     Был у меня один хороший друг детства Измайлов Гани - мы вместе окончили в 1959 году среднюю школу в Мирзачуле, вместе работали в Мирзачульском ремонтно-механическом заводе и потом одновременно поступили в Ташкентский ирригационный институт, только на разные факультеты. Его отец был в нашей школе преподавателем физики и одновременно завучем, а брат его отца (то есть его дядя) Измайлов Сеитасан жил в Ташкенте и работал в газете "Ленин байрагъы" заведующим "отдела парторганов" или что-то в этом роде. Функция этого отдела, по-моему, была чисто цензорская, то есть он следил за тем, чтобы в газете публиковались только идеологически "правильные" вещи. В институте Измайлова Гани завербовали в стукачи против меня, но это был интересный "стукач". Он сразу же пришел ко мне, рассказал о вербовке и мы вместе решали как действовать дальше. Одним словом, он был нечто вроде "двойного агента" - то, что ему говорили и поручали гебисты он рассказывал мне, а мы потом вдвоем сочиняли какую бы "дезу" им подкинуть. Это продолжалось довольно долго, около двух-трех лет, и разоблачили его незадолго до моего исключения из института в 1965 году.
     Как-то Гани сказал мне, что его дядя из газеты "Ленин байрагъы" Измайлов Сеитасан очень хочет познакомиться со мной, как с одним из очень влиятельных людей среди крымскотатарской молодежи, но сам же предупредил, что это старый и очень подлый стукач, с которым надо быть очень осторожным. Даже отговаривал меня, чтобы я к нему не ходил. Но мне было интересно познакомиться с этим человеком с точки зрения изучения психологии и мировоззрения откровенного предателя и стукача. Вскоре эта встреча состоялась.
     Говорили преимущественно о крымскотатарской литературе, истории крымских татар, о нашей молодежи и т.п. Он оказался осведомленным насчет того, что я часто пропадаю в публичной библиотеке и делаю какие-то выписки из книг о Крыме, очень просил, чтобы я ознакомил его с этими выписками. Я пообещал и действительно через несколько дней передал ему пару из своих тетрадей. Он долго не возвращал эти тетради, но потом все же вернул и заодно выразил неудовольствие тем, что там много выписок об Исмаиле Гаспринском и из его газеты "Терджуман", поскольку, мол, он был пантюркистом, панисламистом, националистом и, стало быть, очень нехорошим человеком, но очень одобрил, что там также много выписок из газеты "Ленин байрагъы". Уговорил меня даже написать статейку для публикации с анализом полезных сторон этой газеты. Такую статью вскоре я написал, но он, стервец, переделал её на свой лад и опубликовал в очередном номере "Ленин байрагъы" под моей фамилией без моего ведома и согласия. Я то в переданной ему рукописи просто анализировал эту газету, а в переделанном им варианте получилась примитивная агитка с призывом всенародно на неё подписываться. Правда, особо скандалить с ним я на эту тему не стал, тем более, что мне шустро выдали даже гонорар за статью, кажется, около 25 рублей (почти что целая месячная стипендия!), но больше я ему никаких своих рукописей решил не давать.
     На одной из последующих встреч он жаловался, что студенческая молодежь все же не подписывается на "свою" газету "Ленин байрагъы" и просил меня, чтобы я помог в этом деле, интересовался политическими настроениями нашей молодежи. Я откровенно отвечал, что и не будут подписываться, потому что газета у них дерьмовая - несет какую-то чушь о нашей счастливой жизни в местах ссылки и ни слова о главном, что в душе каждого крымского татарина - о Крыме. Он возмущался, говорил, что у меня "ветер в голове", доказывал, что "партия знает" кого, когда и куда возвращать или не возвращать, что такие настроения, как у меня, могут только нанести вред народу и т.п.
     Коснулся разговор и разного рода обращений в советские и партийные органы по нашему национальному вопросу. Тут я ему и сказал, что, по имеющимся у меня сведениям, кое-какие типы из числа крымских татар, в том числе из числа сотрудников "Ленин байрагъы", вроде бы направили в ЦК КПСС письмо, суть которого сводится к тому, что мы очень счастливы в Узбекистане, активно строим коммунизм, а разговоры о Крыме ведут только отдельные отщепенцы. Спросил у Измайлова, известно ли ему что-либо об этом письме, поскольку слышал, что якобы и его имя значится под этим письмом. Измайлов заорал, что это провокация, что ничего такого не было, и стал буквально требовать, чтобы я немедленно сообщил, когда и от кого конкретно я это сказал. Конечно, я только посмеялся над его требованиями, но в конечном счете мы расстались довольно мирно и он просил навещать его чаще. Но примерно через неделю, когда я стоял в очереди для сдачи экзамена по какому-то предмету в институте, меня вызвали в деканат и сказали, что мне срочно надо поехать в редакцию "Ленин байрагъы", поскольку редактор хочет поговорить со мной на очень важную тему. Я ответил, что у меня экзамен, а туда могу поехать и завтра, но декан строго настаивал, чтобы поехал немедленно. А по поводу экзамена он сказал, что попросит преподавателей принять его у меня отдельно и в другой день. Это меня очень расстроило, потому что одно дело сдавать экзамен в толпе, когда преподаватель в целях экономии времени не очень придирается к каждому, и совсем другое, когда отдельно. Но деваться было некуда и я поехал в редакцию газеты.
     Я зашел к редактору Абселяму Ислямову, спросил в чем дело. Он ответил "Подожди немного и все узнаешь", а потом распорядился, чтобы пригласили в его кабинет всех коммунистов - сотрудников газеты. Зашли 10-12 человек и в их числе Измайлов Сеитасан, которому и предоставили первое слово.
     Он начал говорить о том, что знает меня давно, сразу заметил у меня нездоровые националистические и антисоветские взгляды, терпеливо объяснял мне ошибочность и вредность моих взглядов, надеялся переубедить меня, но его усилия оказались напрасными. Помянул, что для среди крымскотатарских писателей и общественных деятелей идеал - буржуазный националист, панисламист и пантюркист Исмаил Гаспринский, а советских писателей он ни в грош не ставит (При этих словах наши писатели-коммунисты укоризненно покачали головами, в смысле "ай-ай-ай"). А на днях, оказывается, в беседе с ним я сказал: "Я ненавижу коммунистов! Ненавижу вашу партию! Порядочный крымский татарин не может быть коммунистом!". От таких слов, ему, как коммунисту с многолетним партийным стажем, стало плохо с сердцем, он едва не упал, стало до слез обидно и т.п. Потом, перейдя к главной цели собрания, сказал, что такие люди, как я, наносят ущерб престижу нашего народа и таким людям не место в советском вузе. Поэтому он считает, что партсостав газеты "Ленин байрагъы" должен обратиться в ректорат с предложением исключить меня из института.
     Потом, со словами, "Верно ли всё это?" редактор газеты А.Ислямов предоставил возможность выступить и мне.
     Я начал с того, что знаю Сеитасана Измайлова как старого стукача и уже поэтому я не мог говорить тех слов, которые он тут приводил. Я действительно очень ценю И.Гаспринского, потому что в отличие от тех, которые укоризненно качают головой при упоминании его имени, прочитал большинство из того, что им написано. Но кого ценить и кого не ценить - это мое личное дело и отчитываться за свои взгляды я, конечно же, ни перед кем не собираюсь. И вообще, мне не очень понятно, по какому праву тут собрались устраивать мне судилище - ведь я же не работаю в этой газете. Я слышал, что кое-кто из сотрудников газеты подписывал письма в ЦК КПСС о том, что крымскотатарский народ не желает возвращаться в Крым и что этот вопрос будоражат только некоторые антисоветчики из числа крымских татар, которых надо привлекать к уголовной ответственности, но в это не очень верил и поэтому действительно задавал Измайлову вопрос на эту тему. Он, конечно, отрицал, но теперь мне ясно, что он способен и на это. Что касается, высказанного Измайловым возможного ходатайства перед ректоратом, чтобы меня исключили из института, то дело сейчас и так идет к исключению, но органам, видимо, необходимо, чтобы прозвучало и ходатайство нескольких подонков из числа крымских татар. Поэтому я постараюсь довести до сведения как можно большого числа своих соотечественников о том, какие люди работают в газете "Ленин байрагъы".
     Мои последние слова-угрозы обратиться к народу, видимо, произвели наибольшее впечатление. Многие стали говорить, что это только мнение Измайлова, а они еще никакого решения не принимали, что нас - крымских татар и так очень мало и нам не следует воевать друг с другом, что никто из редакции в ЦК КПСС подобных писем не писал и т.п. В заключение А.Ислямов сказал, что этот разговор останется сугубо между нами и нам бы следовало помириться и пожать друг другу руки. Разумеется, пожимать руки Измайлову я не стал и даже сказал, что отныне этому подонку никогда больше руки не подам. Потом Ислямов объявил, что собрание закончено, а меня попросил остаться еще на несколько минут. Когда остались один на один он говоит: "Шимди анъладынь мы ким не олгъаныны? Сагъа дерс олсун, эр калпакълыгъа баба демезсин!" ("Теперь ты понял кто есть кто? Это послужит тебе уроком и не будешь называть отцом каждого, кто носит папаху!") На этом мы расстались.
     Через три дня в институт подъехала гебистская машина и мне сказали, что вызывают на собеседование. Привезли к майору Свалову А.М., который "курировал" крымскотатарский вопрос. Он широко улыбается и, листая какие-то бумажки перед собой, говорит: "Ну что, Мустафа, теперь на тебя и свои соотечественники жалуются, говорят, что таким как ты не место в советском вузе. Что же ты наговорил в редакции "Ленин байрагъы"?".
     "Вы наверное, хотите сослаться на донос вашего стукача Измайлова. Какой же он мне соотечественник? Это же в доску ваш человек!", - отвечаю я. А Свалов говорит: "Ну, Измайлов написал всего полстраницы, другие сотрудники газеты пишут куда побольше!". И издалека показывает мне несколько листов рукописи. Успел заметить, что действительно подпись Измайлова всего под полстраничным текстом, а более подробная писанина с изложением нашего разговора в редакции на нескольких листах подписана писателем Раимом Тынчеровым, который действительно что-то тогда протоколировал.
     А уже через несколько дней меня вызвали на объединенное заседание партийно-комсомольского и профессорско-преподавательского состава института по рассмотрению "персонального дела студента Мустафы Джемилева", которое проходило в просторном кабинете ректора. Разговор был там довольно интересный, но результат не очень. Они там приняли решение исключить меня из института.

Персональное дело студента М. Джемилева

     Гульнара Бекирова: А в чем конкретно Вас обвиняли, принимая решение об исключении из института, и как всё это происходило?
     Мустафа Джемилев.: Меня не предупреждали заранее, что состоится обсуждение моего "персонального дела". 25 апреля 1965 г. утром я пришел в институт, зашел в свою аудиторию, но через несколько минут после начала лекции приходит посыльный и говорит, что меня срочно приглашают к ректору. Захожу в кабинет ректора С.П. Пулатова, а там уже полно людей. Наверное, более сорока человек. Все сидят, а мне сказали, чтобы я встал возле стены у двери. И собрание началось.
     Первым выступил проректор по учебной части Артамонов. Он сказал, что по поступившим из КГБ при СМ УзССР сведениям, среди студентов есть такие молодые люди, которые создают какие-то "тайные общества", устраивают различные собрания и загородные маевки, где ведутся разговоры против линии нашей партии и нашего правительства, распространяют нездоровые политические взгляды. К сожалению, среди таких людей оказался и один из студентов нашего института (тут кивок в мою сторону). Далее он сказал, что Джемилев распространил среди студентов свой явно националистический и антисоветский опус, который называется "Краткий исторический очерк тюркской культуры в Крыму в 13-18-х века", а в разговорах со студентами высказывается против мудрого решения партии о переселении в период Великой Отечественной войны татар из Крыма в Среднюю Азию, участвует в разного рода группировках, где ведутся разговоры против линии партии в национальном вопросе и о некоем возвращении татар в Крым. Поэтому, дескать, решили собрать партийно-комсомольский и профессорско-преподавательский состав института, чтобы решить, что делать с этим студентом. По его личному мнению, если Джемилев сейчас не откажется от своих вредных взглядов и поступков, не даст слово не заниматься впредь подобного рода вредной деятельностью и не напишет об этом в своем заявлении, то такому человеку не место в советском вузе.
     Потом последовали выступления парткома института Д.Гелязитдинова и других. Всех выступлений, конечно, уже не помню, поскольку они были довольно однообразные и все сводились к тому, что таким, как я, не место в советском вузе. Только некоторые говорили в том смысле, что вот если он искренне раскается и напишет об этом в своем заявлении на имя ректора... А проректор Артамонов еще добавил: "...И даст обязательство не только не заниматься этим впредь, но и помогать в выявлении таких нездоровых элементов среди студентов".
     Наиболее агрессивно выступал "комсомольский вожак", то есть секретарь комсомольской организации института. Говорил он очень громко, с каким-то надрывом, как на митинге. Он сказал, что я бессовестный и неблагодарный человек, кушаю "советский хлеб", учусь в советском вузе, но, несмотря на это, набираюсь наглости и еще что-то говорю и пишу против самой мудрой и справедливой советской национальной политики, и что такие люди как я - это позор для института. Напомнил, что из числа около пяти тысяч обучающихся в нашем институте студентов я единственный, который наотрез отказался вступить в комсомол.
     Тут он, правда, немного приврал. На самом деле нас было двое. Не была комсомолкой в нашем институте еще одна симпатичная, довольно смелая и остроумная девушка Татьяна Селиванова из нашей группы гидромелиоративного факультета. Помню даже такой случай, связанный с нашим членством в этом комсомоле... Стоим как-то группа студентов в очереди за стипендией, и тут к нам подходит комсорг факультета Аракелов. Обращаясь к Селивановой, он говорит: "Слушай, почему ты не вступаешь в комсомол? Ну, с Мустафой всё понятно - он же ядом дышит на всё наше советское, а у тебя такие известные родители!" И это он говорит громко, не стесняясь моего присутствия и, видимо, в расчете вызвать какую-то дискуссию или скандал для очередного доноса. А у Селивановой действительно родители были какие-то большие люди. Её отец был вроде бы каким-то генералом не то в Туркестанском военном округе, не то в органах.
     После слов Аракелова создалась некая тишина, и все смотрят, что же скажет Селиванова или как отреагирую я. А она отвечает: "Ну, у меня тоже есть кое-какие причины".
     "А какие могут быть у тебя причины?",- допытывается Аракелов.
     "Ну, давай я тебе на ухо скажу",- говорит она и, пригнув его голову довольно громко, что слышно не только мне, рядом стоящему, но еще многим другим студентам "шепотом" продолжает: "Видишь ли, Аракелов, если я вступлю в комсомол, то между мной и тобой - дерьмом уже не будет никакой разницы. А так, ты комсомолец, а я нет". Тот позеленел от ярости, но ничего не сказал и быстро удалился. А кто-то из студентов завистливо съехидничал: "Конечно, если папа большой шишка, то можно быть и героем". Селиванова тут же отпарировала: "А у Мустафы, кстати, родители - простые рабочие".
     Выступил и зав. кафедрой истории КПСС и марксистской философии Иноятов Н.Ш., по предметам которого у меня были наилучшие оценки. Грешным делом, я подумал было, что вот уж он то скажет про меня пару хороших слов. Но не тут то было! Правда, он не отрицал, что я его предметы всегда сдавал на хорошо и отлично, но сказал, что ведь главное заключается не в том, чтобы только хорошо знать марксизм, а нужно еще и быть убежденным марксистом, а этого по поводу Джемилева сказать никак нельзя. Вспомнил, что я будто бы на лекциях частенько задавал ему вопросы "с подковыркой", в которых подвергал сомнению те или иные положения марксизма-ленинизма...
     Действительно, я иногда задавал ему на лекциях кое-какие вопросы, которые ему не очень нравились, но это было не так уж часто. Помню, однажды он очень разозлился на мой вопрос, когда обсуждали преимущества социалистического строя перед "загнивающим капитализмом" и в этой связи он сравнивал прекрасную жизнь трудящихся ГДР с тяжелыми страданиями рабочих и крестьян ФРГ. А вопрос у меня был примерно такой: "Нигмат Шарипович, я не сомневаюсь, конечно, что социализм прогрессивнее капитализма, но я никак не могу понять, почему население ГДР к моменту официального разделения Германии на два государства в 1949 году составляло более 20 миллионов человек, но через 10 лет уменьшилось на 3 миллиона, а население ФРГ за тот же период увеличилось на 3-4 миллиона? Известно, что до строительства Берлинской стены в 1961 году люди могли свободно переезжать из одной части Германии в другую, и если, как вы говорите, из ГДР бежали в ФРГ только "недобитые фашисты", то почему простые трудящиеся из ФРГ не перебегают в ГДР, где такая прекрасная жизнь?"
     Иноятов тогда ответил туманно, что это очень сложный вопрос, и он мне подробно объяснит отдельно на перемене. Но на перемене, когда я подошел к нему за получением ответа, он только грозно спросил: "Ты когда прекратишь задавать провокационные вопросы?".
     Еще запомнилось на том собрании в ректорате выступление одного крымского татарина, который учился на последнем курсе института и был "дипломантом". Неплохой он был парень, всегда со мной дружески здоровался, интересовался новостями в нашем национальном вопросе и извиняющимся тоном говорил, что, к сожалению, он пока не может посещать наши вечеринки и ездить вместе с нами на маевки, так как ему надо благополучно закончить институт и получить диплом, но потом уж обязательно внесет свой вклад в Национальное движение... А тут его как будто подменили. Стал говорить о том, что он очень хорошо знает историю Крыма и крымских татар, читал на эти темы труды настоящих историков, а не самозванцев-фальсификаторов вроде М.Джемилева, что весь народ доволен своей жизнью в Узбекистане и только несколько таких вот отщепенцев пытаются внести разброд в среду крымских татар, что ему, как татарину, очень стыдно за меня и т.п.
     Потом слово дали и мне. Я начал с "наезда" на своего соотечественника, которому, оказывается, стыдно за меня.
     Начал я со слов: "Великий узбекский поэт Алишер Навои говорил: "Если ты человек, то не называй человеком того, кто предает свою нацию". Сейчас вы в противовес мне, которого считаете националистом, попытались противопоставить другого, с вашей точки зрения, положительного крымского татарина, который для благополучного получения диплома института готов предать не то что свой народ, но и мать родную...". В нескольких словах говорил о преступном выселении крымских татар в 1944 году, гибели десятков тысяч невинных людей в местах ссылки в результате этого преступления, помянул ХХ и ХХII съезды КПСС, где были осуждены преступления сталинского режима и его практику выселения целых народов по национальному признаку, выразил удивление по поводу того, что собравшийся в этом кабинете партактив института не знаком с этими историческими решениями своей же партии и пытается представить это преступление как "мудрое решение"... По поводу обвинения в составлении и распространении националистической и антисоветской статьи "Краткий исторический очерк тюркской культуры в Крыму в 13-18 веках", которую никто из присутствующих явно не читал, попросил обратить внимание хотя бы на заголовок - ведь речь идет об историческом периоде, когда еще советской властью и не пахло...
     Сперва они слушали меня очень внимательно, как бы раскрыв рты от удивления, но потом как заорали со всех сторон, чтобы я немедленно замолчал. Один профессор назвал меня наглецом, который для оправдания своих нехороших поступков пытается даже фальсифицировать великого гуманиста Алишера Навои, ибо, мол, тот никогда таких слов не говорил и что вообще в его времена не было такого понятия как "нация".
     Подводя итоги дискуссии, ректор сказал, что все уже понятно и предложил мне выйти из кабинета, дабы дать им возможность самим посовещаться и принять в отношении меня решение.
     Я вышел из кабинета, но далеко не отходил, чтобы сразу потом зайти и узнать об их решении. Совещались они недолго. Через минут 7-8 все начали выходить из кабинета. По выражению лиц выходящих и по их взглядам в мою сторону никак нельзя было определить, какое же там было принято решение. Одни отворачивались от меня, другие дружественно подмигивали, а некоторые, проходя мимо, даже пожимали мне локоть. Тот профессор, который назвал меня наглецом и обвинил в фальсификации Алишера Навои, подошел ко мне и совершенно иным тоном, как-то даже по-дружески, обняв за плечи, сказал: "Думаю, что вы идете не по совсем верному пути. Вы идете по пути известного в истории узбекского народа буржуазного деятеля Мустафы Чокаева...".
     Потом ко мне подошел заместитель заведующего кафедрой гидравлики Селяметов Мемет Селяметович. Фамилия, имя и отчество у него чисто крымскотатарские, но по национальности, как выяснилось, он не был крымским татарином. Это был довольно замкнутый человек лет 50-ти, относившийся к студентам в соответствии с их знаниями его предмета - гидравлики. К тем, кто не знал его предмета, он относился с каким-то презрением, как к совершенно пустому месту. К этой категории, видимо, относился и я, поскольку у меня всегда по гидравлике были задолжности. А тут он прямо подходит ко мне, протягивает руку, что вообще не было принято в нашем институте во взаимоотношениях преподавателей со студентами, и говорит: "Ты не подумай, что я тоже из этой компании. Я вообще не знал, что предстоит такое, иначе я бы не пришел. Мне сказали, что будет просто какое-то совещание у ректора. Я не крымский татарин, я караим, но такой грязный спектакль...". Потом, помолчав немного, спросил: "Может быть, тебе нужна какая-то помощь?".
     Я ответил, что, видимо, будут исключать из института, но вряд ли исключат по политическим мотивам - скорее придумают какую-то иную причину, а я не успел вовремя сдать экзамен по гидравлике... Селяметов быстро спросил: "Зачетка у тебя с собой? Давай её сюда!". Взяв мою зачетную книжку, он прямо тут же, приставив её к своему колену и даже не оглядываясь по сторонам, записал в соответствующей графе оценку "хорошо", расписался, вручил книжку мне, еще раз пожал руку и ушел.
     Постояв возле двери ректора еще пару минут и дождавшись пока выйдут все участники собрания, я снова зашел в кабинет ректора, чтобы узнать у него о принятом в отношении меня решении. К моему большому удивлению за столом рядом с ректором Пулатовым. сидел и беседовал майор КГБ А.М.Свалов. Во время "разборки" в кабинете его не было, я от двери далеко не уходил и видел всех входящих и выходящих. Получалось, что он все время находился там, но только за кулисами.
     Я подошел к столу и, как бы не замечая ректора, спросил у гебиста: "Ну что, Алексей Михайлович, какое окончательное решение приняла ваша контора насчет моего дальнейшего обучения в институте?" Свалов удивленно пожимает плечами и, кивая в сторону ректора, говорит: "Мы-то при чем? Это они решают!". Вмешивается ректор и говорит: "Мы решили, что если вы действительно хотите учиться, а не заниматься глупостями, то должны написать заявление о том, что раскаиваетесь во всем, а мы еще подумаем, поверить вам или нет".
     Как минимум такой финал, конечно, вполне прогнозировался, и я уже давно был готов морально к этому. Но все же самодовольные рожи этих вершителей моей судьбы вызвали у меня такую ярость, что я испугался самого себя. Я почувствовал, что надо скорее выходить из этого кабинета, пока не сотворил какую-то глупость. Процедив сквозь зубы: "Постараюсь освободить вас от таких глубоких размышлений", я резко спросил у ректора: "Когда я могу забрать свои документы?" "Да хоть сейчас!" столь же резко ответил ректор.
     Бросив в сторону Свалова: "Поздравляю советское ЧеКа с очередной великой победой над контрреволюцией!", я вышел из кабинета. Уже возле двери услышал в свой адрес не то "Гнида!", не то "Гаденыш!", но оборачиваться и отвечать им не стал.
     Вдруг почувствовал себя плохо - голова болит, в горле какая-то тошнота. А сам себя все стараюсь успокаивать: "Все ведь идет так, как и предполагалось. Чего тут расстраиваться! Ведь всего полтора десятка лет назад уже на расстрел бы повели, а тут всего лишь из института исключают...". Грела сердце и зачетка с оценкой "хорошо" по гидравлике. Эта оценка, конечно, уже большого практического значения не имела и не могла облегчить мне жизнь, но снова и снова я вспоминал, с какой решительностью Селяметов расписывался в моей зачетке, и как он твердо пожимал мою руку. Сам он, наверное, и не подозревал, какую оказал мне тогда моральную поддержку.
     Но я все же сделал еще одну попытку зацепиться за институт. Я зашел к заведующему кафедрой истории КПСС и марксистской философии Нигмату Иноятову, с которым у меня все же были неплохие отношения и который был одним наиболее влиятельных людей в институте.
     Встретил он меня в своем кабинете довольно тепло и со словами: "Ну, чем я теперь могу быть тебе полезен?". "Послушайте, - говорю я, - как я понял, они опасаются, что я буду дурно влиять на окружающих студентов и в основном по этой причине решили исключить. Давайте, я переведусь на заочное отделение и буду лишен возможности портить хороших студентов". Иноятов немного задумался, а потом на полном серьезе говорит: "Видишь ли, Ташкентский ирригационный институт, независимо от того, заочное это отделение или очное, выдает одинаковые дипломы инженеров - строителей коммунизма. А с тебя какой же строитель коммунизма!" Потом подумал еще немного и полушепотом яростно прошипел: "Ну, какого черта вел себя так вызывающе? Сказал бы, что ошибался, что больше не будешь, а то строил из себя героя. Надо же получить сперва высшее образование...". "Диплом, полученный ценой потери человеческого и национального достоинства, для меня ценности не имеет, - отвечаю я. - А во-вторых, вы же сами на лекциях всегда говорили, что надо всегда быть правдивым и никогда не лицемерить... Ну ладно, не можете помочь и не надо. Каждый пойдет своей дорогой".
     Иноятов тоскливо морщится и смотрит на меня взглядом, говорящим: "Ну, почему ты такой глупец!", но вслед, когда я уже выходил из кабинета, он сказал: "Ладно, я подумаю и постараюсь поговорить с проректором заочного отделения. Ничего не гарантирую, но ты зайди снова завтра или послезавтра".
     Прихожу в общежитие, а там мой товарищ Абитов Ленур говорит, что тоже в знак солидарности со мной подаст заявление об уходе из института. И обосновывает это таким образом: "Они же знают, что мы друзья, поэтому все равно постараются под каким-нибудь предлогом исключить. Так лучше я сам хлопну дверью". Конечно, приятно на душе, но я строго говорю, чтобы он это выбросил из головы - не надо гебистам облегчать работу, и без того крымские татары поступают в институты с большими трудностями из-за своей национальности.
     Через день я снова зашел к Иноятову и услышал от него приятную новость. Оказывается, он договорился с проректором заочного отделения института, что меня переведут к нему на 4-й курс. Где-то через неделю зашел к декану заочного отделения Анциферову. Он говорит, что да, действительно уже есть приказ зачислить меня на 4-й курс заочного отделения, но для получения учебных заданий нужно придти в середине сентября или начале октября, поскольку все преподаватели и сотрудники уже ушли в отпуск. Попросил только написать заявление о переводе на заочное отделение "по семейным обстоятельствам".
     Вскоре я устроился на работу чертежником в один проектный институт с длинной аббревиатурой ТАШНИИСТРОМПРОЕКТ, но 8 сентября 1965 г., когда я пришел в институт, как и договаривались с деканом заочного отделения, за получением учебных заданий, мне сообщили, что я приказом от 7 сентября, то есть днем раньше, исключен из института с формулировкой "за неявку для оформления документов и академическую неуспеваемость".
     Обратился за консультацией к юристу института. Не стал я ему говорить об истинных причинах исключения, а только показал свою зачетную книжку, из которой видно, что с успеваемостью у меня все в порядке, и формулировку приказа об исключении. Тот искренне удивился, сказал, что тут какое-то недоразумение: "Если даже и была бы неуспеваемость по какому-то предмету, то при чем тут неявка за оформлением документов? А если не явился за оформлением документов, то какие могут быть разговоры об успеваемости или неуспеваемости? К тому же, у нас в институте десятки студентов, которые имеют задолжности по нескольким предметам, и их не собираются исключать". Он обещал во всем разобраться и гарантировал на 99 процентов, что я буду восстановлен в институте. Но через пару дней, когда я пришел к нему снова, он смущенно смотрит себе под ноги и говорит, что здесь, видимо, какие-то "другие дела", ибо ему очень четко дали понять, чтобы он в это дело не совал свой нос.
     Еще через несколько пару дней мне вручили повестку для призыва на военную службу, поскольку исключение из института уже лишало меня права на отсрочку. Причем выяснилось, что институт сам направил в военкомат письмо за подписью проректора Артамонова, где сообщалось, что я исключен из института и, следовательно, меня можно забирать в армию...