Человека на протяжении его жизни определяет множество идентификаций - религиозная, политическая, этническая, корпоративная и т.д. Для крымских татар, многие десятилетия отстаивавших свое право на национальное существование, одной из главных стала этническая - и не так уж важно в данном случае, хорошо это или плохо.
      Но что же это значило - быть крымским татарином - в 1930-е, в 1940, в 1950-е, в 1990-е? Приблизиться к ответу на этот вопрос, попытаться реконструировать ментальность народа, проследить метаморфозы и эволюцию национальной идентичности сегодня возможно лишь с помощью тех, кто многие годы не имел возможности высказаться по этому поводу. Зафиксировать их личный этнический опыт - это не бесплодное блуждание "в поисках утраченного времени", но попытка обрести, понять историю народа через судьбы конкретных людей и их уникальных историй.
      Осенью прошлого года я попросила мою маму - Къасиде Бекирову - вспомнить наиболее врезавшиеся в память эпизоды ее жизни. Как и большинство соотечественников - ее ровесников, мама прожила трудную жизнь - пережила войну, депортацию, режим спецпоселений, голод и болезни. Вырастила двоих детей, в 1991 году похоронила мужа Тасима, в 2002 году, имея за плечами 42 года врачебного стажа, ушла на пенсию. С 1968 года живет в Мелитополе Запорожской области. Ее рассказ, в котором запечатлены самые яркие воспоминания довоенного времени, будни в оккупированном Крыму, путь в ссылку, тяготы быта семьи спецпереселенцев, я предлагаю вниманию читателей.

Гульнара Бекирова

Къасиде Бекирова:                                      
                           "Жили бы совсем по-иному..."

(Документальный рассказ)

      Я родилась 9 декабря 1934 года в деревне Аджи-Менди Ленинского района Крымской АССР. Отец - учитель, завшколой деревни Абдураман Бариев, мать - Зейнеб Мамбет - работала в колхозе.
      Семья была многодетная. Старшие сестры меня очень любили, ухаживали. Гостям, которые приходили к нам, мои сестры показывали меня и рассказывали, какая я умная.
      В большом родительском доме, в кабинете отца на стене висели портреты с изображением четырех вождей пролетариата. Из довоенного времени еще запомнилась мамина работа по выращиванию хлопка: мама сама и с моими сестрами взяла обязательство выращивать хлопок, собирать обрабатывать его. За это ее назвали стахановкой. Вернее, звание стахановки она получила раньше, а потом от радости взяла обязательство. Один год она с дочерьми выращивала хлопок почти что на горной местности, так как мы жили на долине, недалеко от гор. Видно, моей маме выделили землю не пригодную для посевов, тем более для хлопка. Урожай получился плохой. Помню маленькие кустики и очень маленькие коробочки хлопка, не то что в Средней Азии, где я в ссылке 12 лет была на уборке урожая хлопка - с 4-го класса по по 5-й курс института. Думаю, "мамин хлопок" был в 1941 году - в войну вообще никакой сельскохозяйственной уборки не было.
      Еще помню день начала войны. Мы сидели за круглым столом (на полу - татарский столик) - все дети, кроме Наиле и Тайре - старших. (Наиле училась в пединституте в Ялте, а Тайре в 10 классе в Керчи.) Маму кто-то позвал. Она вернулась со слезами и сказала: "Все! Мы теперь все погибнем - началась война. Немцы бомбили утром Киев". Вскоре пришли немцы с очень большими лошадьми, у нас была конюшня - самая большая в селе. Их кони были такие толстые, даже не залезли в конюшенную дверь - пришлось немецким солдатам расширить двери - разломали и завели своих коней (очень много их было).
      А отец мой вместе с другими активистами деревни в тот же день, 22-го июня, поехал в военкомат записаться добровольцем на фронт. Через 3 дня отца и других в деревне провожали. Больше я отца в Крыму не видела - лишь в 1945 году он вернулся в Среднюю Азию. Мама много не плакала, говорила: "Пусть едет, если не добровольно, все равно заберут сами - это даже хуже." Я не понимала, почему хуже.
      Во время войны было очень страшно. Над головою пролетали самолеты - штук по десять. Мы лежали на земле, сестры и старшие подруги, считали. Самолеты летали по три штуки плюс один впереди - так же, как журавли. Мои сестры и дети в деревне уже по самолетам высчитывали: наши наступают или отступают, т.к. по расположению и направлению можно было узнать наших и их маршрут.
      У меня сразу в душе образовалась какая-то тяжесть, которая была тяжестью войны. Она меня не покидала ни днем ни ночью, когда проснусь, и лишь когда закончилась война, она от меня ушла.Это, видно, было предвидение очень плохих последствий войны. Во время войны уходили и приходили то наши, то немцы. Были облавы на подростков (копать траншеи на 2-3 дня), потом их возвращали, поэтому старших сестер мы прятали. Комендант наш был Батал-акъа - хромой инвалид, который остался единственным мужчиной в деревне. Немцы нахально сами назначили его комендантом из-за отсутствия мужчин. Он всегда успевал предупреждать о проделках немцев заранее: видно, у него были связные. Несколько раз была тревога: на горах вроде партизаны убили двух немцев, сказали, что если подтвердится - 40 человек подростков-мальчиков расстреляют. Немцы побежали узнавать, слух не подтвердился. Была ложная тревога. Обошлось, никто не пострадал. Вообще, у нас из фашистов были не немцы, а итальянцы и еще долго жили румыны. Они были очень добрые и говорили потихонечку: "Гитлер, капут!". Даже дружили с нашими девчатами, устраивали танцы. Совершенно не были похожи на врагов. Один раз пришли настоящие немцы, их начальник разместился у нас в квартире. Сказали, что наш дом новый, очень красивый, самый лучший в деревне, и у нас будет что-то вроде штаб-квартиры. Половину дома занимал этот офицер со своим денщиком. Денщик был злой, но никого не трогал. Когда офицер спал, мама всех детей старалась держать подальше от двора - никто не кричал, нас выгоняли подальше от двора. На огороде у нас советские солдаты вырыли окопы, было больше десяти окопов в 4 ряда, а на горе, где мы до войны ходили, было 2 блиндажа. После ухода немцев ребята нас туда повели - это, наверное, 1943 год был. Немцы жили у нас недолго, около двух месяцев. Никто из жителей не пострадал, в деревне в это время были лишь женщины и дети, даже стариков-мужчин не было.
      Мама занималась до войны в хозяйстве разведением кур и индюков. В Керчи жила ее сестра: маме она помогала продавать куриное мясо, индюков и яйца, таким образом маме удавалось прокормить девять детей, и небольшие пайки отпускал деревенский сельсовет. И еще у нас был небольшой сепаратор молока. Со всей деревни к нам приходили веять молоко - за это раз в десять дней хозяева отдавали нам дневную порцию молока. У нас самих коров не было - из трех коров две в 1938 году забрал колхоз, одну корову забрали немцы или наши во время войны. Печи отапливались хворостом. На зиму мои сестры собирали, заготавливали хворост целой горой - выше, чем дом. Видно, в 1941 была жуткая зима, утром однажды встали - дом полностью завален снегом, окна закрыты снегом. Говорили, что весной будет падеж скота. А его (скота) и так не было. За что волноваться?
      Мама бы не смогла уйти в партизаны, если даже ее агитировали, тут же была готова погибнуть с девятью детьми. Я слышала, как взрослые шептались: мол, партизаны воюют - а из-за них страдает местное население: немцы не могут ловить партизан, а расправляются с местными невинными жителями. На мой взгляд, партизаны лишь вредили местным жителям и уничтожали не немцев, а наши богатства и ценности. Большая часть взорванных железных дорог и мостов, зданий, заводов - это занятия партизан. Вряд ли от этого страдали немцы. Немецкую боевую технику нужно было уничтожать не голыми руками партизан, а такой же противотехникой. В партизанах работали люди, которые оторвались от части, жители сожженных деревень, беглецы из тюрем и т.д..
      Красную Армию встречали с радостью, цветами, возгласами. Очень радовались - как будто это уже победа над врагом. Немцев боялись, мамы наши вели себя очень осторожно, никто даже громко не разговаривал, не пел. Разве кто согласится всю свою жизнь говорить и не петь? Что эта за жизнь? Кому в голову пришла такая глупая мысль, что татары любили немцев - это ведь, считай, были сплошь женщины, оставшиеся в оккупированных зонах, а их мужья и сыновья были в Красной Армии, воевавшей с немцами. Такой абсурд может прийти в голову лишь умалишенному.
      Наши мамы как огня боялись немцев, оберегали от них детей - не дай Бог, кого-то расстреляют. Денщик офицера чуть не расстрелял моего младшего брата Оздемира, которому было три года: ему не понравилось, что брат заплакал - его начальник спал. Денщик уже направил дуло пистолета, мама успела схватить и обнять сына, и сказала: "Убейте лучше меня". Это факт. После этого люби немца. Мама на всю жизнь запомнила этот случай и часто вспоминала его с ужасом.
      Недели за две до депортации мама сказала, что нас посадят в корабль и увезут в глубокое море, утопят. И поэтому, когда мы 18 мая собирались на поезда, то мама никакой посуды не взяла, кроме двух ведер. Говорила: нас все равно затопят, а если останемся живы и будет что готовить - я найду посуду. Она на 90% была уверена, что нас везут в море. Когда посадили в вагоны, то была рада и сказала: значит, мы останемся живы, видно, везут в Сибирь - ничего страшного, я вас спасу в любом месте, мне не страшна Сибирь, я уже была в Архангельске, лишь бы нас сейчас не расстреляли. Первый мамин муж Нусрет во время раскулачивания в 1928 году был арестован. В 1932 году мама, как жена кулака, вместе с тремя детьми была выслана в Сибирь. Пять или шесть месяцев она пробыла в Архангельске, потом оттуда сбежала, решив, что если не убежит, все равно здесь погибнет. Добралась до Москвы, а там и до Крыма. В 1933 году вышла замуж за моего отца, у которого незадолго до этого умерла жена Къасиде. В конце 1934 родилась я, меня назвали в честь первой жены отца.
      Как выяснилось, нас везли не топить в море, а на железнородожный вокзал. В товарных вагонах мы разместились на втором этаже нар. Я и Наиле всю дорогу плакали, никто больше не плакал. На нарах были матрацы. В вагоне было много семей. Нас ехало рядом три семьи - 18 человек. Нас десятеро, семья сестры отца - 3 человека и другие сестры - 5 человек. У них не было ни одного мужчины, а у нас было два мужика - два моих брата: Эфрасияб 1931 года рождения и Оздемир - 1940. Остальные 16 человек были все женского пола - такое феминистское сборище. Начиная с 1942 года, моя мама (1899 года рождения) была среди них самой старшей. В 1942 году родилась у меня сестренка Халиде, отец ее не видел. Она умерла в Средней Азии в 1945 году, так же как и две другие сестры - Нефисе 1923 года рождения и Айслув 1928 года рождения.
      Ехали 14 дней. Кормили плохо. Простаивали эшелоны по 3-4 дня. Лишь в Саратове накормили "царской" пищей: суп ячневый - желто-белый, очень вкусный, и белый хлеб - все ахнули. Вспоминали много лет об этой кормежке. Такой хлеб люди уже не ели с начала войны.
      По дороге умирали, больных было много. Уже, по-моему, была малярия или тиф. Очень много было больных, с высокой температурой, кашляли хором всю дорогу.
      Привезли в Азию вечером, а потом разместили по селам, колхозам, по квартирам узбеков - их, видно, обязали уступить комнату. Наша семья отдельно поселилась утром следующего дня. Переночевали в первый день в какой-то двухкомнатной квартире с земляным полом, сказали - это школа. Постели не было. Все радовались, что постели не было, так как стояла жуткая жара. Мы рады были, что выгрузились наружу из душного товарняка, где все чесались и кашляли, и рады были прохладе земляного пола. Наконец-то мы на земле!
      Первые наши хозяева были очень доброжелательные - старуха с благородным лицом и ее дочь-красавица. Потом узнали, что старуха из аристократической касты. Муж то ли убежал, то ли погиб в басмачах. Она очень нам сочувствовала, видно, поняла сразу, что сама с трудом избежала подобной участи, а может и худшей (от этой власти всего можно было ожидать). Потом они с мамой подружились на всю жизнь. И даже когда жили в других местах, мы посещали свою первую хозяйку. И второй наш хозяин был очень к нам благосклонен и добр и спас нас от смерти, по крайней мере, меня и моего брата. Мы, несколько детей, "охраняли" его фруктовый сад. В 1945 году почти месяц мы жили без хлеба, муки, питались только фруктами - абрикосами и яблоками, и были сыты.
      В 1945 вернулся из армии отец, устроился работать плотником. Мама по селам меняла свои вещи - платки турецкие, платья, кое-что из посуды на молоко, сметану; в киргизском поселке нашла себе подругу и та ей немного помогала. Так прокормила нас в 1944-1946 годах. А в начале 1947 чуть не умерли с голоду - зимой фруктов нет. Выскочила какая-то трава, мы две недели питались той травой (по-моему, это была лебеда). Она одна лишь осталась полусъедобная, правда, говорили, что она тоже ядовитая. И вот за две недели эта трава до того осточертела, я думаю: если еще раз в рот ее возьму, то умру.
      Маленькому брату Оздемиру варили кашу - с мельницы ручной мама кое-как счищала около сто граммов муки. Нашей мельницей пользовались люди, но в последние дни все меньше и меньше. И вот однажды мама выскребла последние пол-рюмочки муки и говорит: "Это уже последняя мука для малыша, теперь будем умирать с голоду, терпите и кушайте траву". И вдруг мама приносит муку гороховую и яичный порошок. Никаких подробностей не помню, как она их варила. Может, я уже была в состоянии прострации. Никому до меня нет дела, хочешь живи - хочешь умирай, никто не спрашивает о моем или чужом состоянии, и мало кто о чем говорит. Ничего не запомнила, потому что, кажется, я уже не слышала речей. Эти две недели были на грани голодной смерти. В этот момент, видно, мозг отключается от истощения. Я только помню события позже, мама говорила, если б не американцы, мы бы умерли с голоду. Оказывается, по Северному пути поставили гороховую муку и яичный порошок. Спасибо этим продуктам, что спасли меня от голодной смерти.
      Было очень жарко. Я переболела тремя видами малярии - двухдневной 2 раза, трехдневной и четырехдневной. Запомнились эти дни истощающими ознобами. Дизентерией я болела несколько раз, по много дней. Нам даже не хватало "хины". Принесли один раз, я съела две таблетки. Мама их не хотела давать, думала, ядом отравить детей хотят. Лечила мочой больных желтухой и какими-то косточковыми маслами по рекомендации ее узбекских и киргизских подруг. Мама очень любила местных жителей, когда их ругала моя двоюродная сестра, она очень сердилась и нам запрещала ругать. А твердила - "это очень хорошие люди, местные жители, мусульмане, если бы не они, мы бы умерли с голоду".

      В 1955 году я окончила школу и, как "золотая медалистка", получила воз-можность поступать в институт без экзаменов. Комендант выдал мне разрешение на поступление, и я была принята в Ташкентский медицинский институт. Два года проучилась в Ташкенте, потом перевелась в Андижанcкий мединститут.
      Борьба за возвращение в Крым была всегда, и татарин готов был бороться всегда. Были митинги и демон-страции. Когда я училась в Ташкенте в 1955-1956 гг., создавались объединения татарских студентов, призы-вавших к возвращению в Крым. Я в них не участвовала, и в политических событиях тоже - родители с детства нас запугали, считалось, что участие в политике - это очень "грязное дело", предостерегали и оберегали нас от этого. Слов было мало. По их молчаливым взглядам я догадывалась, что досталось им немало. Поэтому старалась их не нервировать, считала, что и без того много работы. Учеба отнимала много сил и энергии, учиться было тяжело, бедно, некогда было зани-маться другими делами.
      Ущемленность из-за на-ционального происхождения не покидала никогда. Но старалась беречь нервы.

Добивалась своего - главное было получить высшее образование. Ко мне прямо не высказывали ненависти или неприязни, но чувствовала, в жизни и в карьере на родине добилась бы большего. И если бы не помешала война как таковая. Если бы не она, и не выслали бы нас. Если бы не она, жили бы совсем по-иному. Это, видно, рок, судьба.